Фата-моргана любви с оркестром

Когда ночью Бельо Сандалио перемахнул через стену и постучался в окошко, его ждал трепещущий на губах сеньориты Голондрины дель Росарио вопрос. Она надушилась сильнее, чем позволяла благовоспитанность, накрасила губы самым ярким кармином, что нашелся на развалах Торговой улицы, и большой букет свежих цветов напоил ароматом воздух в комнате, такой тусклой и бедной, пока не явится он со своим волшебным смехом и с трубой. Едва он дал ей миг передышки между двумя поцелуями, она взглянула ему в глаза и, дрожа от накопившейся ревности, выпалила:

— Это правда, что ты встречаешься с такими женщинами?

— С какими такими? — переспросил он, не переставая целовать ее в шею и раззадоривать, покусывая аккуратные полупрозрачные ушки.

— С женщинами… легкого поведения, — пролепетала она, краснея.

— Все женщины — иногда легкого поведения, а иногда тяжелого, — отвечал он, облизывая ягоды ее сосков шершавым кончиком кошачьего языка.

— Не смейся надо мной, пожалуйста, — взмолилась она.

Бельо Сандалио, изобразив слишком уж торжественную, учитывая искрящийся лукавством взгляд, серьезность, сказал, что, кто бы ей ни наплел такую глупость, он клянется всем, что ему дорого: если когда-нибудь на пути бродячего музыканта и попадалась подобная грешница, то только до встречи с самой пленительной женщиной в мире. «Теперь в моей жизни только ты», — уверял он. И каждую ночь в ее спальне он повторял это так часто, так горячо клялся в любви и любил ее с такой необузданной страстью, что ее страх быть обманутой быстро рассеялся. Так же быстро его охватил страх, что он бесповоротно, как дурак, по уши влюбится в эту невообразимую женщину.

Ночь от ночи страсть все нещаднее снедала Бельо Сандалио, он все сильнее желал быть с нею, и товарищи по Литр-банду даже прозвали его «Призраком „Тощего кота“». Во-первых, потому что из-за еженощных любовных подвигов он страшно осунулся, приобретя сходство с покойником, и, во-вторых, потому что после пресловутого забега по разным — «куда зачерпнем», говорил Жан Матурана, — кабакам он всегда утягивал их в «Тощего кота», но, не успев устроиться за всегдашним столиком, испарялся, засранец, только его и видели, и появлялся лишь два или три часа спустя, когда заря уже разворачивала нежно-голубой холст в высоком небе пампы.

Перед началом вечернего сеанса невозможно элегантный Бельо Сандалио дожидался ее у входа в синематограф. Не вполне наверстав недосып после ночных похождений, стараясь скрыть все признаки усталости за своей эсминцевой улыбкой, он весьма галантно и сдержанно беседовал с нею до начала картины. Потом, беззаботно насвистывая и улавливая последние солнечные блики бронзовыми боками трубы, уходил на репетицию.

Вечером после сеанса, прежде чем пуститься в загул с товарищами, Бельо Сандалио встречал ее у театра под бледным светом фонаря. Оттуда они брели до угла ее дома, словно добрые друзья. Лишь в самых темных закоулках сеньорита Голондрина дель Росарио позволяла взять ее за руку. Они обсуждали фильмы, но чаще разговор вращался вокруг разных музыкальных теорий. Он делился идеями насчет трубы, она разъясняла способы обращения с фортепиано. Он с безграничным восторгом рассказывал про Кинга Оливера[16], «величайшего трубача нашего времени»; она преклонялась перед меланхоличным гением Шопена («Бог, наверное, тоже чахоточный», как-то сказала она). Ей нравилось сравнивать стили, он увлекался сравнением звучаний. Говорил, что звук — отражение самого глубокого, что есть в музыканте, и энергично уверял, что для него каждый звук заключает в себе отдельное музыкальное послание. Однажды вечером он похвастал, что может точно определить тональность, в которой скрипит дверь. Так сильно он любил звуки.

— Даже мое первое слово, — рассказывал он ей, — было вовсе не «мама».

— А какое же? — спросила она и остановилась.

— Тру-ту-ру-ту-ту!

Они расхохотались и до дому дошли, крепко держась за руки.

Иногда, когда зимняя пампа лютовала не на шутку, Бельо Сандалио, вместо того чтобы ждать под фонарем, пробирался в театр и успевал к концу картины. По дороге домой он искренно и просто, как всякий талантливый музыкант, но страстно и поэтично, как всякий безумно влюбленный, превозносил звуки, извлеченные ею из инструмента. В такой-то сцене ее каденция казалась хрупкой вереницей хрустальных нот, говорил он. А в другой — чистым водопадом пенящегося шампанского.

Во вторник после сеанса она попросила проводить ее до клуба, ей нужно репетировать для президентского концерта. Аптекарь предупредил ее, что «Его Превосходительство Президент Республики генерал дон Карлос Ибаньес дель Кампо» — она, смеясь, повторила вслед за фармацевтом всю обойму титулов и имен — прибудет в селение через неделю. Так что следовало уделить время репетициям.

В клубе в этот час было почти пусто. Они заперлись в одном из боковых залов, и, прослушав пару вещей из Шопена, Бельо Сандалио пришел в восторг от ее стиля и богатого оттенками звука и предложил сыграть вместе что-нибудь, только, может быть, повеселее, посовременнее.

— Начинай, а я подыграю, — обрадовалась она.