Фацеции

Поджо не был, разумеется, атеистом. Поджо был верующим человеком. Но его вера не была похожа на трепетную веру Амброджо Траверсари или Джаноццо Манетти. Его вере не хватало пафоса. В ней не было ни малейшего лирического подъема. Она была беспорывная и спокойная. Нам говорят, что изучение отцов церкви в Англии придало ей глубину и захват. Этого нигде не чувствуется. Поджо читал сочинения отцов так, как читал сочинения классиков, — с научной целью. Он не научился у них мистическому экстазу, и они не приохотили его к богословским тонкостям. Выставлять напоказ равнодушие к религии он, конечно, не мог. Не только при аскетически настроенном, постоянно подзуживаемом монахами Евгении IV, но и при гуманисте Николае V — индифферентного в вопросах веры папского секретаря курия бы не потерпела. Но вера не должна была мешать ему наслаждаться жизнью и грешить. Это было его собственное к ней требование, и в такие дела курия уже не вмешивалась. Была в вере Поджо еще и наивность, которая сказывалась в том, что он мог быть суеверным, как последний погонщик мулов, и признавать реальность всякого сорта нечистой силы. Но это была уже мелочь. Важно то, что вера папского секретаря и знатока отцов церкви Поджо Браччолини не мешала тому, что было в нем самым типичным и самым ярким, — культуре мирского духа.

Мироощущение Поджо-гуманиста было именно культурой мирского духа, облагороженной и утонченной изучением древнего мира. Любовь к живой жизни смягчала некоторую сухость и рационалистичность, сквозящую в его взглядах на древность, а античные интересы нисколько не препятствовали широте его отношений к миру — дальнему и близкому.

V

Ничто человеческое не было чуждо Поджо. С жадным любопытством искал он новых источников знания, которые могли расширить его знакомство не только с миром античным, но и с миром современным. Когда во Флоренцию, где в то время был собор и находился папа Евгений, приехал человек с лицом, сожженным солнцем, в экзотичном одеянии и стал просить папу отпустить ему великий грех, отречение от христианства, совершенный им где-то на берегах Красного моря под угрозою кривого меча фанатиков-мусульман, Поджо немедленно завладел субъектом и подверг его самому настоящему интервью. Еще бы! Человек побывал в Сирии, в Индии, на Яве и еще бог знает где. Это и был Никколо Конти, купец из Кьоджи. Дантов образ Одиссея, непревзойденное в мировой литературе воплощение пытливого духа, мужества и энергии в поисках за новым миром, засверкал для Поджо всеми гранями в этом странном человеке, заблудившемся среди интригующих и переругивающихся монахов Флорентийского собора. Из рассказов Конти перед насторожившейся, алчной фантазией Поджо встал чудесный мираж, где природа, животные и люди дразнили своей дико вины остью. Бродяжнические инстинкты молодости проснулись с новой силой, и какими неинтересными стали казаться ему вдруг его собственные былые странствования по шаблонным странам старой Европы! Та часть "De varietate fortunae", где рассказана эпопея Конти, пополненная сообщениями двух других путешественников, один из которых посетил Китай, другой — Абиссинию,— оба они зачем-то тоже вертелись около собора, — написаны с непривычным для Поджо подъемом. Недаром когда эти страницы попали через некоторое время в руки Паоло Тосканелли, то рассказ, в котором вылилось лучшее, что было в Поджо, его пытливая любовь к миру, вдохновил вещие предвидения Христофора Колумба.

Если интересы Поджо к далекому миру способны были будить в его душе лирические чувства, то интерес к миру близкому вызывал оценки вполне реалистические.

Мы видели, что между идеалом человеческого счастья, который проповедовал Поджо, и практическим его осуществлением — целая бездна. Говорится одно. Жизнь устраивается по-другому. То, что говорится, окрашено и в цвета стоицизма, и в цвета аскетизма. То, что делается, пропитано красками эпикурейства.

Это противоречие — очень обычное у гуманистов. У большинства из них одна философия — для человечества, другая — для себя. Люди великолепно знают о своем душевном раздвоении. Лучшие из них, которые не хотят, чтобы оно стало видно другим, не пишут. Таков Никколи. Не пишут и те, у которых — бывают такие редкие исключения — раздвоения нет. Эти предпочитают скромно и молча делать свое дело в жизни. Таков Витторино да Фельтре, педагог. А проповедники всевозможных добродетелей, которые в жизни весело попирают их ногами, не стесняются и пишут. Таковы очень многие. Таков и Поджо. Это — свойство эпохи переходной и полной безостановочного брожения.