Фауст: о возможном

* * *

Я только что вышел из здания редакции в приподнятом настроении: так всегда бывает, когда поймешь что-то, что до этого момента казалось очень сложным, а теперь кажется элементарным. Мне становится смешно, как только я подумаю о том, сколько времени я потратил на свою нерешительность. Нет, я, конечно, не бросился сразу приглашать свою мечту на свидание, потому что передо мной откуда ни возьмись появился шеф и утащил меня, уже готового протянуть руку своему счастью, в кабинет, и я уже не так полон решимости и неколебимой уверенности в том, что Катя не укажет мне долгий тернистый путь в противоположную от нее сторону, но у меня такое странное чувство спокойствия и даже любопытства. (Откуда только взялось мое философское настроение?) Интересно, и чего Фаусту приспичило непременно все знать? Вот тот Фауст, который мне приснился, как раз жаждал знания, но какого-то более глобального. Надо вспомнить сон до конца. И, кстати, если подумать, все у него логически получилось: он, в конце концов, тоже обрел знание, понял что-то очень важное. Вот их последняя встреча с Маргаритой, на которой мой сон прервался, – они говорят уже откровенно, она его вроде даже Фаустом называет, а не его другим, «графским» именем. Но что же получается? Дядя, пропусти меня и мою старушку, будь человеком. Спасибо. Так что же получается? Фауст в эту последнюю встречу сначала понимает, что он эгоист и никого другого, кроме себя, любить не может, но, поняв это, вдруг каким-то образом становится способен ощутить любовь, о которой ему говорила Маргарита. Но неужели все так просто, и вывод настолько очевиден? Неужели, как и везде, практически во всех книгах, легендах, сказках истина оказывается заключенной просто в любви? Нет, все-таки не может быть все так предсказуемо.

Если бы все «знание» ограничивалось только этим, то люди, мнящие себя способными на любовь даже тогда, когда их любовь граничит с жестокостью и преступлением, давно бы успокоились и перестали постоянно искать «главную загадку человечества», объявив любовь в подобном представлении истиной, и перестали бы мучить бедную планету и ее окрестности своими попытками проникнуть в сущность всего. Но я очень хорошо помню, что речь шла о чем-то большем, чем даже самая сильная любовь. А как же тогда понять, о какой любви шла речь? К какому религиозному учению мне стоит обратиться, чтобы понять, что имелось в виду? Вроде бы люди любовью называют многие чувства между разными категориями людей и предметов, но ни одно из них мне не кажется подходящим под то определение, которое я пытаюсь дать именно той любви, о которой говорили Фауст и Маргарита… Надо будет подумать на досуге. Если мне это приснилось, значит, я имею об этом некоторое представление. Ладно, оставим это на потом.

* * *

Я оставил машину и пошел в сторону дома. Из подъезда мне навстречу вышла престарелая соседская чета, он и она. Их вид спровоцировал в моей голове ассоциации с чем-то древним, но каким-то до странности уютным. Ожидая, пока они спустятся по ступенькам, я невольно услышал их диалог:

– Ты карту-то взяла али нет? – спрашивал старичок.

– Взяла, взяла. Ох, какие ж ступени тут никчемные, того и гляди скатишься и бедро себе сломаешь.

Старичок помог своей спутнице спуститься, подставив свое плечо, чтобы она могла на него опереться, и оба зашаркали в сторону поликлиники. Они шли рядом, практически касаясь друг дружки боками, и о чем-то разговаривали. При этом то один, то другой поворачивался к собеседнику всем корпусом, видимо, чтобы расслышать сказанные слова. Эти два трогательных старичка прожили друг с другом целую жизнь, и сейчас, в старости, они остались как-то по-особенному близки и дороги друг другу. Может, это и есть пример того, что называют «предназначенные друг другу души»?..

Я вдруг почувствовал себя таким одиноким… Мне стало казаться, что я один в этом мире, совершенно чужой среди себе подобных, что никому нет дела до моих переживаний, до меня, что моя жизнь никого не интересует… И что самое страшное, никому никогда не было до меня дела, моя жизнь никогда никому интересна не была. А кого может интересовать жизнь такого неприметного человека? Нет ни одного живого существа, которому был бы интересен именно я: не то, как я влияю на чью-то жизнь, не то, как ко мне относятся окружающие, а я, просто я… Родителям я был интересен субъективно, как существо, рожденное ими, что-то, о чем они должны заботиться, должны слепить из этого непонятного чего-то полноценного человека. Друзьям я тоже всегда был интересен только субъективно, и даже некоторым с точки зрения примитивной выгоды. Девушки, с которыми сталкивала меня судьба, любили меня, но ни одна не любила настолько, чтобы забыть свой эгоизм. А мне все это время очень не хватало просто близкого человека, который бы понимал меня, был бы даже, пожалуй, способен на жертву ради моего благополучия.