Фавн на берегу Томи

— А в наших краях только учителя такие и носят, — без всякого акцента заявил толстяк. — Только теперьто уже поздновато в фуражке ходить, можно и ухи на морозе оставить, — весело заявил он и, щелкнув пальцами, схватил с полки каракулевый пирожок. — Новое поступление. Только для самых уважаемых господ учителей.

— Сколько стоит?

— Восемь рублей, — фальцетом сказал продавец и осклабился.

— А есть чтонибудь не для таких уважаемых, — закусил нижнюю губу Дмитрий Борисович.

— Да вы только примерьте!

— Примеритьто я могу, — пожал плечами Бакчаров и положил фуражку на стойку козырьком вниз, чтобы этот хитрый типпродавец не увидел рваную, засаленную подкладку. Он не мог себе позволить каракулевой шапки, но и явиться в свою новую гимназию в простой ушанке он тоже не мог.

Когда Бакчаров вернул пирожок, веско помотав головой, продавец убедительно попросил его подождать и, цокая, скрылся за рядами полок с различными зимними уборами.

Бакчаров хотел было удрать, но так и не решился, подумав о том, что, может быть, удастся уговорить делягу продать ему чтонибудь приличное в рассрочку. Так он и стоял, бессмысленно разглядывая свою старую фуражку, пока внимание его не привлекла упомянутая уже выше громадная дыра в засаленной саржевой подкладке, где кровавым пятном темнел незнакомый багровый материал. Бакчаров немедленно запустил туда руку, поводил по шелковистой, чуть шуршащей многослойной ткани, сунул пальцы под складку блина, нащупал край инородного предмета и, словно изумленный своим же собственным мастерством фокусник, вытащил на белый свет громадный прозрачный платок.

Держа его как царапучую кошку — на вытянутой руке, Бакчаров осмотрел его с разных сторон, понюхал и тут же узнал в нем платок, оброненный Елисаветой Яковлевной во время лиходейского танца в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны.

Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.

Нет, на этот раз Дмитрий Борисович не был в смятении. Он даже не испытывал чувства страха. Лихой загадкой ввалился в его день этот платок, аккуратно и явно насмешливо уложенный кемто в его фуражку. Фуражку, которая все эти дни неопределенности и душевной смуты была с ним.

И это открытие представляло собой явный контраст всем остальным мистическим событиям, приключившимся последние дни Дмитрию Борисовичу Бакчарову. Ни разу до того он не мог похвастаться трезвостью и чистым рассудком в часы своих наваждений.

И вот, значит, ясный морозный день, трезвейшая от холода голова, только что покинутый в номерах необычный, но вполне безобидный музыкант и вот, значит, тот самый ее платок.

«Кто же со мной так играет, — позабыв о продавце шапок, напряженно думал Бакчаров. — Сначала дуэль и убийство, потом этот бал. Иван Человек, дочери губернатора, Елисавета Яковлевна… Может быть, суеверный цирюльник все же был прав, когда говорил, что в Томск прибыл некий магистр тайного общества проведать масонскую ложу… Может быть, это заговор? Шуточки кучки аристократовсектантов? Как бы там ни было, во всем этом не последнюю роль играет сам Иван Человек — Анна Сергеевна у него в номере на следующий день после кончины Марии, фото девушки накануне визита к ведьме, и вот теперь платок Елисаветы в моих руках… Все это он — Человек! И кто бы мог подумать, ехал за мной от самой Варшавы. А может, и еще раньше за мной следил. Вот только на кой черт я ему сдался?! Ничего не понимаю».

Бакчаров вспомнил их первую встречу в поезде, и как Иван Александрович нес всякую чепуху про сиамских близнецов и дохлых зверушек.

Бакчаров покраснел от напряженной мысли и коснулся кончиками пальцев горячих висков.

— Ну, держись, великий магистр, — проговорил он не то про себя, не то вслух, встал и, не вынимая платка, решительно нахлобучил фуражку.

2

Чтото оборвалось внутри учителя, когда он, стремительно пробравшись сквозь толпу, вырвался из дверей магазина и увидел перед собой чуть согнутого скомкавшего в паху руки и прислоненного к заиндевевшему фонарю Чикольского.

— Горе ты мое! — вырвалось у Бакчарова, когда он увидел стеклянные глаза, обрамленные мохнатыми от инея ресницами, и побелевший отмороженный нос поэта. Учитель схватил его за плечи, попытался растирать, потом бросил эту затею, отскочил к дороге и принялся махать извозчику.