Фавн на берегу Томи

— Разумеется! Не бросать же его здесь, — ответила та. — Если потребуется, я задержу корабль, и он не тронется без тебя.

Как только юноша и старик отошли от пристани и скрылись из виду, раздался звонкий медный удар.

— Госпожа, юноша Авл! — воскликнула Клеопа.

Но Олимпиада только стояла и смотрела, как расстояние между сносимым в море кораблем и пристанью становится недосягаемым даже для самого решительного прыжка. Еще мгновение — и на пристани появился Авл. Слезы покатились по щекам Олимпиады и, прикрыв рот рукой, она потащила Клеопу к другому борту судна.

— Я хочу сказать тебе коечто. — Олимпиада вынула изза пояса металлическую табличку и вручила ее Клеопе. — Я освобождаю тебя, отныне ты свободна.

Клеопа поднесла к губам ее руку и прильнула к ней. К этому времени Сицилия была уже в дымке горизонта.

Глава четвертая Исчезновение Арсения Чикольского

1

— Ну что ж, господин учитель, скажу без обиняков, ваше произведение скверно написано. Не убедительно. Сразу видно сказку рассказываете…

Изза чуть отодвинутой шторы падала белая полоса дневного света, падала на плед, исписанный лист в руке Человека, задумчиво застывшего в темном углу номера в кресле под этой белой полосой. Другие листы беспорядочно валялись у его ног. Голова его была чуть наклонена, ирония сквозила в немолодом безотрадном лице, сквозила в цепком, умном взгляде, туго сжатых сухих губах, окруженных серебристой щетиной. На носу Человека поблескивали очки в тонкой золотой оправе с узкими прямоугольными линзами. Пробегая глазами текст, он щурился, разоблачительно хмыкал, морщился, тер костяшками шуршащую щеку и неудовлетворенно хрипел.

— Вы самито верите в то, что пишите? — поинтересовался Человек и, не дожидаясь ответа, отбросил лист, подобрал другой с пола и вновь откинулся в кресле к лучу света. — Ваше, конечно право, но, честное слово, бред какойто…

Бакчаров сидел на крохотной скамеечке у холодной печи, сдвинув колени, послушно устроив на них беспокойные руки, и смотрел на Человека жалким сосредоточенным взглядом.

— Дмитрий Борисович, — строго сказал Человек, — не надейтесь, что я буду пестовать вашу бездарность. Насколько могу судить, это ваше лучшее произведение. Так что прошу вас: воздержитесь от продолжения. Займитесь чемнибудь другим. Может, у вас лучше получается петь на клиросе или вырезать по бересте…

Да, теперь Бакчаров твердо знал, что продолжения никакого быть не может. Это был безоговорочный крах. Теперь он только сожалел, что вообще взялся за эту писанину. Ее необходимо было как можно скорее сжечь! А писать он отныне будет только стихи. Но разве стихами чегонибудь докажешь…

— Дмитрий Борисович, не хочу повторяться, но все же поберегите бумагу и отрешитесь от подобных скверных и обреченных попыток…

— Иван Александрович, — прервал его внезапно раскаявшийся учитель, — ради бога, простите меня, я больше не позволю себе, не посмею отвлекать вас всякой нелепицей…

Человек снял и убрал очки, прикрыл рукою глаза и задумался. Ненадолго воцарилось молчание. Доносились только издали привычные для «Левиафана» топот, звон посуды, беготня по коридорам. Человек вздохнул и стал рассказывать негромко и задумчиво.

— Однажды, когда я путешествовал по водам Хуанхэ, мне пришлось задержаться в Поднебесной и зимовать на берегах этой великой реки гдето в провинции Цинхай. И вот один местный вельможа пригласил меня, дабы прочесть свою очередную поэму. Вещь оказалась до того скверной, что без доброго бочонка сливового вина его было невозможно слушать. Но я выслушал его, обдумал, допил чашу вина и высказал свое мнение. Той ночью в мой дом явились стражники, подхватили меня за руки, вытащили из постели и привели к величественному дворцу, одному из славнейших дворцов Поднебесной, где рядами стояли слуги и разодетые в пышные облаченья жрецы. Потом стражники через золотые врата в виде пасти дракона ввели меня в необъятных размеров приемную. Здесь было полно вельмож, их наложниц и прирученных диких зверей. Когда мы вошли, воцарилась глубокая тишина, кричала только какаято непослушная очень редкая птица. Я осмотрелся — наверху были точенные из нефрита жалюзи, за ними полоскались желтые стяги, вокруг сияли несметные ряды ламп и свечей, курились кадильные чаши, и рабыни там и тут ублажали своих господ. Вдруг откудато из глубины комнат вышел князь сего дворца — маленький старичок, был он в золотом узорчатом платье и повязан платком с перьями и бубенцами, подошел ко мне и спросил:

— Для чего Цзи Бинь имеет на тебя жалобу?

Я преклонил колени и смиренно ответил прямо и чистосердечно:

— Я всего лишь бродячий слагатель быстро забываемых песен, тупой и по натуре простосердечный. Ни разу не случалось мне предстать перед таким мудрецом, как ты, и теперь я не знаю, как ответить на твой вопрос.

Тогда князьмудрец пояснил:

— Для чего Цзи Бинь утверждает, будто бы оскорбил ты его напрасным и грубым словом.

Тут я сообразил, о чем речь, почтительно склонил голову и поведал, что в действительности между нами произошло.