Фаворит Марии Медичи

Южная августовская ночь под стенами Монпелье дышала сладострастьем. Треск кузнечиков, крики ночных птиц, легкий бриз, несущий дыхание моря – все манило отринуть заботы, забыть политику, зашвырнуть подальше карты и планы крепостей – и отдаться зову природы, раствориться в ночи, под высоким куполом южного неба с частыми крупными звездами.

Но долг есть долг. Оставив королеву читать перед сном письма французского посла в Риме, Арман возвращался к себе в палатку. Он ждал курьера из Вальтеллины – это извилистое, как веревка, альпийское ущелье могло соединить австрийских Габсбургов с испанскими, удавив Венецию, Савойю… И в перспективе – Францию. Все силы он бросил, чтобы этого не допустить, но мог он так немного… Кардинальская шапка значительно укрепила бы его позиции – не быть приложением к королеве-матери, а занять место в мировой политике. Но Папа Римский тянул с подписью, а Людовик его не торопил.

Вестей из Вальтеллины не было. Зато пришел пакет из Антверпена. С нехорошим чувством Арман схватил прилагавшееся письмо. «В знак глубочайшего почтения и преданности… напоминание о подвигах… в дар… скромное искусство художника…» – Рубенс!

Торопливо разорвав бумагу – Дебурне сунулся помогать с ножом наперевес, но был отправлен прочь – Арман увидел Персея и Андромеду.

Если на Персее был вороненый доспех и красный плащ, то дева была совсем голая – белая, пухлая и пышногрудая. И чрезвычайно знакомая. Не лицом. Конечно, в сорок семь лет Мария Медичи оплыла, погрузнела, но не узнать любовницу Арман не мог.

– Дебурне! – с холодным бешенством воскликнул Арман. – Собирайся. Буди всех лакеев, с восходом мы уезжаем.

– Уезжаем? – старик пугливо покосился на картину – это отвратило его от дальнейших расспросов.

– Уезжаем, – подтвердил Арман. – В Лион. Там сейчас Бутийе разбирается с откупщиками. Мне надо с ним обсудить финансовую политику.

Картину он оставил на столе – вместе с письмом художника. Прождав своего дорогого епископа до полудня, королева отправилась к нему сама – и увидела пустой дом и подарок Рубенса, прислоненный к стене. Все стало ясно. Мария Медичи устремилась к сыну.

Через четверть часа Людовик, помазанник Божий, король Франции и Наварры, торопясь и разбрызгивая чернила, писал послу в Риме. Потом нунцию Корсини. Потом Папе Римскому Григорию XV. Содержание писем не отличалось разнообразием – король требовал, чтобы Арман Жан дю Плесси де Ришелье получил кардинальскую шапку. В самом ближайшем времени.

– Д-да, матушка, мы так и написали… – Людовик протянул матери обращение к Папе. – В-в самом скорейшем времени.

– И никаких Корсини! – заявила королева. Глаза ее сверкали, а голос мог соперничать с пушками Монпелье. – Епископ Люсонский – лучший из слуг, сын мой! Пора ему обрести свою Рахиль.

Людовик потупился: «А что будет с Лией?». По его мнению, матушка сама копала себе яму, возвышая фаворита до такой степени, что переставала быть ему необходимой. Но свое мнение о Ришелье король оставил при себе.

В Лионе Арман не находил себе места. Он писал по два десятка писем в день – курьеры безостановочно сновали между Лионом, Парижем и Вальтеллиной, до полусмерти напугал откупщиков, в делах которых Клод Бутийе нашел нарушения – но ничего не помогало. В груди словно жгло огнем – он списывал это на катар желудка, но сновидения являли другую причину его неистовства. Не желая в очередной раз видеть во сне Марию Медичи в объятиях Рубенса, он решил вовсе перестать спать, устраивая одну ночную попойку за другой.

– Вот скажи, Клод, почему женщины столь вероломны? – в сотый раз вопрошал он, стуча кулаком по столу. – Каждая – порождение ехидны!

– Арман… – большие кроткие глаза Клода полны тревоги. Пальцы крутят пуговицу.  – Ты преувеличиваешь. Помнишь, как я получил подметное письмо?

– А это не письмо. Это и-зо-бра-же-ни-е! – при воспоминании о пухлой, с ямочками, руке Марии – то есть Андромеды – стыдливо прикрывающей лобок, Армана подбросило на стуле. – Лучше, как говорится, один раз увидеть…

– Да это же Рубенс! У него на всех полотнах голые женщины. Блондинки. Что ж теперь – из-за каждой картины неистов… ствов… – Клод выпил не больше Армана, но голова у него была отнюдь не такая крепкая. – В общем, не стоит он того. Одно слово – ху… художник!

– Любви утехи длятся краткий миг… – внес свою лепту Рошфор, перебирая струны. – Любви страданья длятся век предлинный…

– Вот-вот! – подхватил Клод. – Какие ваши годы? Помиритесь еще.

– Я? Никогда! – запротестовал Арман. – Хватит с меня женщин! Или бабы, или дело!

– Тоже верно, – крякнул Жюссак у дверей. – Хороший тост.

– Превосходный, – мурлыкнул Рошфор, необыкновенно чему-то обрадовавшийся. – Наливайте, мсье.

Клод занес над сдвинутыми бокалами горлышко новой бутылки, но разлить не успел: снизу послышался грохот. Кто-то стучал в дверь, словно в набатный колокол.

Миновав насторожившегося Жюссака, Клод взял свечу и пошел вниз. Рошфор следовал за ним, обнажив шпагу.