СЕЙ ДЕНЬ ПРИНЯТЬ НЕ МОГУ — ЗАЙДИ ЗАВТРЕВА.
Оголтело плясали на морозе рогатые сатиры:
Невежество ехало на ослах, а фурии на верблюдах.
Явилась символика раздоров и семейных несогласий: ястреб, терзающий голубицу, паук, сидящий на жабе, голова кошки с мышью в зубах, лисица, давящая курочку. Явилась новая надпись:
ЭТО ДЕЙСТВИЕ ЗЛЫХ СЕРДЕЦ
Хор исполнял слова «Ко Превратному Свету»:
На козлах и свиньях прокатились румяные Бахусы, они играли на бряцалках и тамбуринах, везли корзины с виноградом. Винные откупщики (все, как на подбор, краснорожие) выглядывали из бочек, которые катили по Москве пьяницы. Пьяницы были с синими носами, пели гнусно:
В громадной люльке провезли Глупость Старую. Глупость играла в куклы и сосала из рожка манную кашку, а шустрая девочка стегала старую розгами.
— Так ей, дуре! — смеялся народ московский.
Шли продувшиеся картежники, проповедуя мораль:
Наконец из переулка выехали натуральные добродетели: Аполлон, играя на лире, беседовал с Музами, шествовали старцы в белых хитонах, венчанные лаврами… Везли на колеснице крепостную девку Агафью, изображавшую Минерву Торжествующую, и была та Агафья обликом разительно схожа с самой императрицей, глядящей на нее сверху…
Глаза двух женщин нечаянно встретились!
ЗАНАВЕС
Екатерина наблюдала за карнавалом из балкона-фонаря в доме Ивана Бецкого; внутри балкона было тепло, в гуще померанцевых трельяжей сладостно распевали канарейки. Екатерина, сидящая в окружении посланников, выслушивала их похвалы талантливой постановке народного спектакля. Неожиданно явился камергер Лев Нарышкин и сообщил: польский шляхтич Генрик Новицкий, что играет на мандолине в придворном оркестре, просится в Польшу.
— Я обойдусь и без его музыки, но мне любопытно, отчего он рвется на родину. Пригласите его сюда…
Новицкий явился, дав при всех искренний ответ:
— Дни Августа Третьего, курфюрста саксонского и короля польского, уже сочтены. А я шляхтич польский, и потому я тоже обладаю правом не только участвовать в выборах нового короля, но могу и сам быть избранным в короли Речи Посполитой…
Посланники рассмеялись над этим «я тоже»:
— А если Польша не пожелает видеть вас королем?
Новицкий отвесил персональный поклон Екатерине:
— Тогда я вернусь к вам и займу то место, которое сейчас оставляю. Надеюсь, вы не отвергнете меня и мою мандолину?
— Никогда! — пылко ответила Екатерина. — Я вас приму обратно… Что ж, поезжайте в Варшаву, и, если станете королем, я буду издали любить вас, как своего брата. А если со мною что-либо случится в России, вы королевской милостью не отвергайте меня с моими жалкими способностями в искусстве…
Екатерина таинственно замолкла, и дипломаты наперебой стали умолять ее, чтобы она не скрывала свой талант от общества. Екатерина подняла над висками тяжелые локоны:
— Смотрите! Я умею шевелить ушами…
Одно ухо ее осталось недвижно, а второе задвигалось.
Дипломаты дружно аплодировали императрице:
— Бесподобно! Кто еще из монархов Европы так может?
В это время она уже твердо решила, что королем в Польше сделает Станислава Понятовского!
Нет, она никогда не забывала, что он тоскует по ней в Варшаве; впрочем, Понятовский и сам не дал бы ей забыть о себе, — с бестолковой яростью юнца поляк рвался обратно в ее объятия. Сразу же после переворота между ними возникла переписка, опасная для обоих: польское панство не терпело Понятовского, а за Екатериною следили братья Орловы; один неосторожный шаг мог привести к гибели любовников, разлученных временем и расстоянием. Их переписка напоминала море в том месте, где сталкиваются два течения — холодное с теплым, там всегда возникает бурление вод, клубятся туманы, чайки накрикивают беду крушений.