Фаворитка

Войдя в комнату Амбер, я окинула ее взглядом и вымученно улыбнулась, глядя на хорошо знакомую обстановку. Ничего здесь не изменилось с того момента, как сестрица входила сюда в последний раз. Ее любимые куклы по-прежнему были рассажены на кушетке, а на столике осталась папка с набросками. В спальне, конечно же, стоит шкатулка с вышивками, среди которых найдутся и первые неумелые работы, а еще моток спутанных ниток – это уже была моя работа. Уж больно хотелось оторвать нашу послушную Амберли от задания матушки, которое я выполнять не желала.

Потерев подрагивающей рукой лоб, я подошла к столику, взяла папку и устроилась в кресле. Достав листы бумаги, изрисованные карандашом, я усмехнулась, глядя на свой портрет. Нам было тогда… по тринадцать лет, да, кажется так. Амбер упросила меня побыть ее моделью. Чтобы не скучать, я взяла книгу, которую стащила из отцовской библиотеки. Баронессе Мадести хотелось рисовать и разглагольствовать, а мне читать. И она в отместку за мое безмолвное позирование нарисовала карикатуру вместо портрета. Огромная толстая книга придавила меня, и я смотрю на зрителя выпученными глазами, волосы дыбом, рот похож на букву «о». Забавный детский рисунок, из-за которого мы привычно шуточно подрались…

— О, Амбер… — всхлипнула я и отложила папку.

Откинув голову на спинку кресла, я накрыла лицо ладонями и затихла так, пытаясь не поддаваться мыслям, которые несли в себе боль. Я не хотела осквернять эту комнату своими страданиями. Но вопросы, на которые некому было дать ответ, продолжали лезть в голову, и я всё глубже погружалась в пучину безысходности. Мне было себя жалко, и за это я злилась. Тоже на себя, за слабость.

— Боги, — выдохнула я и порывисто поднялась с кресла.

Папка упала на пол, рисунки разлетелись, и я поспешила их собрать. А потом мне на руку, в которой я держала один из набросков, упала капля. Шмыгнув носом, я подняла лицо к потолку, чтобы сдержать слезы. У меня получилось. И убрав альбомные листы обратно в папку, я перешла в спальню сестрицы, надеясь, что перемена места поможет справиться с эмоциями.

Мне не хотелось терзать себя, бесконечно вопрошая: почему он это сделал, за что выставил на посмешище, отчего так поступил и прочее, что, наверное, говорят все женщины, узнавшие об измене своего мужчины. Мне хотелось задавить в себе женщину, хотелось пробудить трезвый рассудок, чтобы обдумать свое дальнейшее существование. Но боль от предательства оказалась слишком сильна. Ни о чем ином думать не получалось, а перед глазами стояла всё та же картина, как Ив выходит из коляски, как направляется к дому, который купил своей любовнице, как ее руки ложатся ему на плечи, и он обнимает ее в ответ… как обнимал меня. Боги, да он делает с ней всё то же самое, что со мной! Может, и говорит те же слова…

— Зато она с радостью принимает все его подарки, — криво ухмыльнулась я. — Ты ведь так этого хотел, да, Ив? Тоже придумываешь ей неудобные платья и обвешиваешь тяжелыми драгоценностями? Играешь с новой куклой, большой мальчик? Ха-ха, — мой издевательский хохот оборвался на визгливой ноте, и я тяжело опустилась на кровать.

После и вовсе растянулась на ней. Я устремила взгляд в потолок, но он вдруг расплылся, и слезы, до сих пор сдерживаемые, наконец, прорвали платину и хлынули из глаз.

— Я знала, что так и будет, — прошептала я, — знала, а ты опоил…

И больше я не могла произнести ни слова, они захлебнулись в истерике, продолжавшейся не больше четверти часа. А потом я затихла и лежала, продолжая бездумно пялиться в потолок. Опустошив душу, я, наконец, смогла ни о чем не думать. Просто лежала и смотрела на лепной орнамент. И сколько прошло времени в этом отупении, я не знала. Оно просто исчезло за пеленой нового оцепенения.

На стук в дверь я не обратила внимания, и она осторожно приоткрылась. И когда надо мной склонилась Тальма, я перевела на нее взгляд и хрипло спросила:

— Что?

— Вы уже четвертый час тут, ваше сиятельство, может, изволите откушать?

— Не хочу, — ответила я и повернулась на бок.

— Может, настойки для успокоения?

— От головной боли найди что-нибудь, — тускло отозвалась я. — Голова болит.

— Я мигом, — ответила камеристка и покинула спальню.

Четвертый час… Меня, наверное, уже ищут. А может, он только вышел… Перед внутренним взором появилась новая картина – сытое и довольное лицо короля, каким оно бывает после утех…

— Тьфу, — скривилась я. — Мерзость какая.

Покинув кровать Амбер, я подошла к окну и, обняв себя за плечи, устремила взор на парк. Прикрыв глаза, я представила, как бегу по ухоженной лужайке, держа сестрицу за руку, и она замирает от смеси ужаса за наше поведение и предвкушения новой проделки. Мы смеемся, мы так счастливы и беззаботны. Какое же славное было время… И мне захотелось вновь окунуться в него.