Фаворитка короля

— Я могу пересчитать их по пальцам одной руки. Все друзья моих юных лет умерли за последние два года. Нортгемптон, храбрейший из моих военачальников. Его больше нет. Сэр Джон Бичем, который был моим знаменосцем при Креси. Ланкастер, которому я доверял больше всего. Годы — жестокая вещь, Алиса. Ты еще слишком молода и не знаешь этого. А они отбирают у нас здоровье, друзей, надежды, и ничего вернуть уже нельзя. — Взгляд его стал грустным, мысли обратились к чему-то далекому и не известному мне. В камине рассыпалось еще одно полено, остальные зашевелились, будто напоминая королю, кто он и как ему надлежит держаться. Эдуард медленно поднял голову. Распрямился, губы сжались, резче обозначились морщины на лице. — Мне не позволено стареть. Я король.

Я тоже поднялась, мои тревоги были заглушены сочувствием к нему, хотя я ни за что не посмела бы чем-то выразить это сочувствие. Передо мной стоял гордый воитель, всю свою жизнь проведший в сражениях, но по-прежнему нуждавшийся в утешении. И ведь он об этом не попросит, он до могилы будет нести на своих плечах бремя королевского достоинства, пусть оно и обрекает его на безмерное одиночество. Я медленно приблизилась к королю, протянула ему кубок, потому что свой он забыл на крышке сундука.

— Вы не постареете. Вы будете жить вечно. А я стану называть вас Эдуардом, коль вы сами так пожелали.

Я прикоснулась к его руке, и он взял у меня кубок, а я подивилась тому, как легко смогла перешагнуть через строгие требования этикета. Зато все мои страхи, кажется, развеялись окончательно. Наши взгляды встретились, и я не стала отпускать его руку.

— Твои нежные губы снятся мне по ночам. Когда ты улыбаешься, лицо у тебя озаряется таким светом, как будто в глубине глаз зажглись свечи, — проговорил он. — Тебя озаряет внутренний свет.

— Вы мне льстите.

— Ну, мы оба можем льстить друг другу.

Эдуард поцеловал меня. Губы у него были теплые и решительные, поцелуй же — нежный, но без жара страсти. Эдуард не был возбужден. Быть может, ему скорее хотелось куртуазной любви, нежели удовлетворения плотских желаний.

— Бог проклянет меня за это, но все же…

Его руки упали с моих плеч, он снова почувствовал угрызения совести. Наверное, в юности Эдуард не колебался, если ему хотелось что-то получить, но сейчас ему приходилось нелегко, когда он уговаривал и меня, и свою совесть. Он являл собой высшую власть, что в этой опочивальне, что и во всей стране, однако в воспоминаниях его всплывали призрачные картины угасания и смерти.

А что же было делать мне? Я почувствовала, что больше всего на свете хочу принести ему хоть какое-то облегчение. Сделать так, чтобы он снова улыбался. Но как же, как отвлечь его от гнетущих дум, способных только растравить душу? Обладаю ли я талантом добиваться желаемого? Искусство соблазнять мужчин было мне неведомо. Чего же он хочет от меня больше всего — такого, что в моей власти ему дать? Что можно сделать? Ну… я умею спорить и отстаивать свою точку зрения…

Взгляд мой упал на документы, разбросанные по всему столу. Заботы финансовые и политические… Я подошла и остановилась у стола.

— Расскажите мне, чем вы здесь занимаетесь, Эдуард.

— А тебя интересуют государственные дела, вот как? — Он посмотрел на меня явно озадаченно.

— Интересуют. — Я встретила его взгляд, умышленно бросая вызов, который он мог принять, а мог и отвергнуть. — Я способна на гораздо большее, чем выбирать, какого цвета платье надеть или каким манером уложить волосы!

— Что, правда? — Эдуард принял вызов. Он указал мне рукой на табурет, порылся в документах, протянул один из них мне. — Дела семейные, — объявил он, всем телом налегая на стол. Моя самоуверенность пробудила его интерес и вытеснила давешнюю меланхолию.

— Вам повезло. Вот у меня семьи вообще нет, — промолвила я. — Мне семейные дела неведомы.

— У меня есть сыновья[39]. Великолепные сыновья. Они делают меня сильным. — Я опять видела перед собой не просто мужчину, а государя, который ни на минуту не забывает обо всем, что происходит во всей державе, и крепко удерживает ее в узде. — О чем вам говорит этот документ? — Он постучал пальцем по свитку, который дал мне. Написано было по-латыни, убористым почерком профессионального писца, но кое-что разобрать я все же сумела.

— Это из Ирландии, — ответила я.

— Правильно. Это от Лайонела[40], он сейчас в Ирландии. Ему нелегко там приходится, в этой непокорной провинции. В прежние времена я сам бы туда отправился, но теперь послал Лайонела своим наместником. Ему придется искусно лавировать, чтобы соблюсти интересы всех группировок. А люди там буйные, Бог свидетель: один неверный шаг — и засосет с головой, как в трясину.

Он забрал у меня эту бумагу и дал другую. Я снова ощутила себя послушницей, которой внушают первые заповеди, или счетоводом под бдительным оком Дженина, но эти бумаги очень сильно притягивали меня.

— А это что? — спросил Эдуард.

Разобрать этот документ оказалось потруднее, но имена были написаны ясно.

— Это из Аквитании.