Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания

Карантин тогда продолжался целый месяц, опасаясь, никто к нам не ходил, и я провела все это время почти исключительно в обществе матери. Пролежала я в постели десять дней. Первые дни у меня была высокая температура, меня мучил кашель, больно было смотреть на яркий свет. Я хорошо запомнила один вечер: я лежу в постели, в моей большой комнате горит только одна лампа на моем письменном столе, абажур на ней закрыт чем-то темным, чтобы свет не падал в мою сторону. На стуле у моей кровати стакан с прохладным питьем, приготовленный руками матери. Сама она сидит у стола и читает мне вслух «Крошку Доррит» Диккенса. Мне жарко, душно, но я все-таки внимательно слушаю, ясно представляю себе мрачную комнату и суровую женщину, сидящую в кресле. Каждый раз, перечитывая «Крошку Доррит», я вижу свою комнату, слышу голос матери, который так отрадно звучит в моих ушах, я еще с детства очень любила, чтобы мне читали вслух во время болезни, и мать всегда охотно мне читала. Пока я лежала, она сама приносила мне умываться, кормила меня завтраком и обедом.

Настала Пасха, как всегда, напекли куличей, сделали пасху, запекли окорок. Обыкновенно кроме домашних куличей заказывали еще кулич в кондитерской Иванова на углу Глинки и Мариинский площади, он несколько отличался по вкусу от домашних куличей.

Он мне особенно понравился в этот раз, и мать никому его не давала, кроме меня. За время болезни мы прочли с ней всю «Крошку Доррит», вели с ней нескончаемые разговоры. В квартире тишина: отец в лаборатории, Мария Павловна на службе, только заливается канарейка у меня на окне. Карантин заканчивался 23 апреля, а 21 апреля мне исполнялось шестнадцать лет – не пришлось мне отпраздновать совершеннолетие. Я уже говорила, что мне часто ожидание какого-нибудь удовольствия доставляло больше радости, чем само событие. Так и этот день рождения. В шестнадцать лет принято было дарить драгоценности, и вот я мечтала, думала, что-то мне подарят. Наконец наступил этот долгожданный день. Отец подарил мне гранатовое ожерелье в золотой оправе, я потом подарила его Марине Алексеевне. Мать долго думала и решила подарить мне икону моей святой – великомученицы Татьяны. Готовой такой иконы не нашлось, и она заказала ее написать и сделать серебряную оксидированную ризу. К ее большому огорчению, икона не была готова в срок, пришлось ей подарить мне квитанцию заказа, которую она положила в красивую коробку, специально для этого купленную, она у меня цела до сих пор, так же как и икона. Мария Павловна подарила мне колечко с бирюзой, которое я отдала Маше, мой крестник В. Е. Тищенко подарил мне кольцо с сапфиром. Очень растрогал меня подарок Марии Маркеловны. Незадолго перед тем она простудилась и никак не могла поправиться, кашляла и температурила. Я еще лежала больная, когда узнала, что она больна, и так расстроилась, что у меня поднялась температура. Она прислала мне букет из белых роз с письмом, которое растрогало меня до слез. Вот оно лежит передо мной, небольшая секретка[194], тщательно хранимая мною в ящичке вместе с другими письмами Марии Маркеловны. «Поздравляю мою дорогую Таню. Нет слов, которыми я могла бы передать все мои самые искренние пожелания для тебя. Я не только была бы рада, но прямо-таки счастлива, если бы твоя жизнь сложилась так, чтобы в ней ярко вырисовывались – успех в делах, душевное удовлетворение и счастье. Я очень желаю, чтобы судьба щедро тебя наградила всеми радостями жизни. Ты стоишь этого. Конечно, очень огорчена, что не могу быть лично на Вашем семейном празднике. Передай, пожалуйста, Наталье Павловне, Алексею Евграфовичу и Марии Павловне мое поздравление и сердечный привет. И пока до свидания. Еще раз тебя целую. 21 апреля 1906 года. Твоя Мария Маркеловна».