Фаза мертвого сна

— Я слышала, милая Китти простыла в саду. Хозяйка места себе не находит от горя! Но если кто и виноват, так это девка… гувернантка ее. Нора! — Имя соскочила с ее губ, и я застыл, стиснув в пальцах ручку двери. — Выпустить ангельское дитя в сад! Шел дождь, дул такой пронзительный ветер! Я сама чуть не окоченела тем вечером, а маленькая Китти… О! Господь свидетель, девка должна поплатиться за свое безрассудство!

Я застыл, не в силах обернуться. Тревога, отступившая было, в миг обратила меня в каменного истукана — я не чувствовал ног, я не мог пошевелиться, только стоять спиной к злобным приведениям, заполонившим дом, и слушать их бессвязный гомон.

— Она теперь без сна сидит у детской кроватки! Прачка забирала белье, так говорит, что чертовка уже все глаза проплакала… — Говорящая выждала драматическую паузу. — А мне ее не жаль! Совершенно не жаль. Поделом. Выпороть бы и выгнать прочь.

Грубый мужской голос перебил ее, выкрикнул что-то, я не сумел разобрать, но по смеху в ответ понял, что сказанное было похабным и мерзким. Я должен был встрять, броситься на обидчика. Но не пошевелился. Трус остается трусом, где бы он ни был, даже во сне.

— Прячется наверху, небось думает, как бы у хозяйки вымолить прощение. А молиться нужно за здравие малютки нашей… Всем бы помолиться. Вот хозяйка и выписала из соседского прихода пастора, приедет на днях, может, Китти еще поправится нашими-то молитвами… — Помолчала, будто молиться собиралась прямо тут — среди пьяной толпы. — Глупая девка эта Нора. И чего в детской прятаться? Ей теперь нужен человек большой, весомый, чтобы от гнева хозяйского уберег. Обогрел, приголубил. Вот такого искать надо.

Я обернулся так резко, что на мгновение повис в кромешной темноте — почти уже не во сне, точно еще не наяву, а когда наконец сумел разглядеть и комнату, и стол, и людей, то увидел, что говорящая смотрит прямо на меня. Ее глаза плотоядно поблескивали. Она поджала губки, провела ладонью по вывалившейся из лифа груди и проговорила:

— В молодости сокрыта большая ценность, главное не прогадать, вручить, кому следует. А дальше… женское дело нехитрое.

Я выбежал прочь до того, как комнату заполнил визгливый хохот. Сидящим за столом житейская наука пришлась по вкусу, я же вспыхнул от злости и отвращения. В детской заливалась слезами моя Нора — преданная всеми, обруганная, заклевещенная. Мерзкая Китти не стоила ни единой ее слезинки, но как доказать это дому, который продолжал равнодушно поскрипывать, будто под крышей его не перемалывалась в труху еще одна невинная жизнь? Скорее! Скорее по лестнице, прочь от захламленных подвалов, прочь от прокопченного этажа прислуги, где зубоскалят и пьянствуют, как на любом человеческом дне.

Скрипучие ступени мелькали подо мной, я чувствовал, как от напряжения подкашиваются ноги, но это больше не удивляло меня. Я забыл, что все кругом — сон. И люди внизу — сон, и лестница эта, и потемневшие от времени картины в тяжелых рамах, и пыльные ковры, и пустынные коридоры, и двери, и сам воздух, и сладковатый запах тревоги в нем, словом, все, что окружало меня — сон. А главное, напрочь вылетевшее из моей пульсирующей головы, было осознание, что Норы, которую я так рвался спасти, тоже не существовало. Если бы я вспомнил это, то не устоял бы на ногах — рухнул бы, кубарем скатился с лестницы, и на самой последней ступени я бы проснулся. Истерзанный и больной, но проснулся бы. Только я не вспомнил. Разумеется, я не вспомнил.

Стоило вбежать по лестнице, как по ушам ударил гул. Я пошел на него, как слетаются к свету мотыльки — бездумно и слепо, на одном безотчетном желании. Знакомый коридор встретил меня тревожной полутьмой, свет больше не лился из детской, ни единого шороха не доносилось оттуда. Один только гул в ушах, и ничего больше. Я осторожно приблизился, стараясь не попадаться на глаза спящему портрету, он продолжал презрительно щуриться в темноту. Прижимаясь щекой к двери, я затаил дыхание, готовый слиться воедино с ее шершавостью и древесным теплом.

В детской было тихо, лишь изредка раздавались слабые стоны, да чуть слышный шепот твердил мерно и заунывно, а что — не разберешь. Я все не решался постучать. Торчал у двери, как последний дурак, телом чувствуя время, ускользающее мимо. Сколько осталось ночи? Как скоро меня разбудит мерзкий писк будильника, обращая сон сном?

Дверь распахнулась бесшумно, а может, это я ничего не слышал за гулом, что вибрировал сразу во всем теле. В детской было темно и душно. Опушенный балдахин скрывал кроватку, но стоны, доносящиеся из-за него, не оставляли сомнения — простывшая на ветру Китти возится там среди подушек, мечется в жару, мучается и плачет. Стоя на коленях у ее изголовья, застыла Нора. Черное платье, смиренно сложенные в молитве руки, низкие каблучки стоптанных туфель. Она обернулась, только когда я прикоснулся к ее плечу — теплому, острому, по-птичьи хрупкому.

— Ты… — Мокрые ресницы тяжело опустились и поднялись, будто она сомневалась, а не снится ли ей все это.