Федер

Еще через два часа Валентина начала внушать Федеру какой-то страх, в котором, правду сказать, он пока еще не признавался самому себе. «Не смогу же я, — думал он, — привязаться к этой монастырской питомице! Ведь она едва успела вырваться из своего монастыря. После первого обмена любезностями она сразу начнет удручать меня всевозможными глупостями, в сущности нередко злыми, которыми монахини набивают головы своих воспитанниц. У меня нет ни малейшей охоты расчищать ее головку и выкорчевывать из нее всякий вздор: это значило бы трудиться для моего преемника: какого-нибудь блистательного бордоского виноторговца. К тому же есть еще муж! Его ужасный голос разрывает мне барабанную перепонку и действует на нервы. В присутствии господина Буассо я невольно жду, когда снова зазвучит его отвратительный бас. В обществе воскресных девиц мне, по крайней мере, не приходится выносить голоса их мужей. Правда, их чувства вульгарны — бедняжки долго обсуждают цену шляпы или меню завтрака. Это наводит на меня скуку, но не раздражает, тогда как при виде грубого чванства и повелительной надменности этих двух разбогатевших провинциалов я едва сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. Надо будет при первой же встрече сосчитать, сколько раз муж торжественно скажет: «Я Жан-Тома Буассо, вице-президент коммерческого трибунала». Любопытно было бы посмотреть, как ведет себя этот человек в обществе своих приказчиков! В Париже разбогатевшие выскочки хоть отчасти скрывают свое тщеславие и стараются умерить громовые раскаты своих голосов... Да, при наличии такого мужа прекрасная Валентина, как ни очаровательно ее лицо, для меня недоступна. Любезности этого мужа отлично заменяют тех с детства обезвреженных стражей, которым турки доверяют охрану своих гаремов. И, наконец, тот вздор, что начнет нести эта молодая провинциалка, когда придет ко мне в ателье, быстро разрушит воздушные замки, построенные моим воображением при виде ее лица. В сущности, в этом лице есть только две достойные внимания вещи, и живопись бессильна передать первую из них: выражение глаз. Моментами оно делается таким глубоким, что придает ее словам совершенно иное, особое значение, совсем не то, какое мы могли бы увидеть в них вначале. Это мелодия в стиле Моцарта, приспособленная к словам пошлой песенки. Второе, что привлекает в этой прелестной головке, — спокойная и даже строгая красота черт, в особенности очертаний лба, сочетающаяся с глубоко чувственной линией рта и в особенности нижней губы. Я не только сделаю для себя копию этого портрета, я еще упрошу Эжена Делакруа спрятаться за ширмой в уголке моего ателье и написать для меня этюд этой головы: он сможет пригодиться ему для «Клеопатры»[9], но другой Клеопатры, совершенно непохожей на ту, какую он нам показал на последней выставке. Черт возьми, каким я был дураком, когда чего-то боялся! Нет, я никоим образом не привяжусь к молодой женщине, которая находится под надежной защитой достоинств своего мужа. Я просто отдам должное необычайной модели, которую случай посылает в мое ателье».

Погруженный в эти приятные размышления, Федер не заметил наемного экипажа, остановившегося перед Тортони. Взгляд художника был привлечен стройной фигурой молодой женщины, легко ступавшей по каменным ступенькам подъезда. Затем Федер поднял глаза к шляпке, и сердце его забилось; он изменился в лице. Его жадный взор перенесся на мужчину, который вел даму под руку. Да, это был тот самый огромный человек, ростом в пять футов шесть дюймов и чрезмерно толстый, человек, имевший честь состоять вице-президентом коммерческого трибунала. Федер снова с восторгом перевел взгляд на молодую женщину, которая вошла в кафе и теперь поднималась по внутренней лестнице, ведущей в залы второго этажа. Он нашел в ее походке и фигуре восхитительное изящество, которого не заметил вначале, когда смотрел на нее, еще не узнавая. Он почувствовал себя преисполненным радости.