Федина беда

После этих событий Иван Частоколов несколько раз навещал старика, но это был уже совсем другой человек. Матвей Демьянович продал скот, перестал собирать грибы, ягоды, забросил охоту, распустил уловистые мережи, наконец утопил лодку и сделался совсем бесхозяйственным старцем. Он ждал переселения в районный центр.

— Это я открутил шланг, — однажды признался он Частоколову и, стряхнув слезу со щеки, долго молчал пристально вглядываясь в светлые и какие-то до боли простодушные глаза молоковозчика. — Может, геологи узнали про это и вдвойне осерчали…

— Откуда им знать, — успокаивал его Иван.

— Но ведь они видели, как я шланг-то на дорогу бросил. Прости меня, дурака старого… — Старик неожиданно упал на колени перед табуретом, на котором сидел Иван, и вдруг громко завсхлипывал. — Прости, Ваня… за шланг прости. Мы ведь теперь все одним узлом повязаны… Нельзя нам ссориться… никак нельзя… И то, что масло бензином пропахло, в этом не только мы с тобой виноваты… все люди…

— Как так?! — удивился Иван.

— Очень просто. — Старик медленно поднялся на ноги и, подойдя к вековой изгороди, опять завсхлипывал. — Ягоды и грибы, Ванюша, нынче бензином пропитались… Даже пчелиный мед нефтью горчит. Беда с нашей землей случилась, неслыханная беда! Конец Калине… ночами не сплю… Начальство уже догадывается об этом, но пока молчит. Ведь месяц-то назад геологи все луга нефтью залили. Нефть-то в землю постепенно ушла, а беда осталась. А ну-ка, пойдем в дом, я тебе кое-что покажу.

Старик взял Ивана за локоть и, смахивая на ходу слезы, растерянно потянул молоковозчика на чердак двухэтажного дома.

— Вот, Ванюша, голубятня моя… спасти почтарей я так и не успел, — со вздохом выдавил он, поднявшись по крутой лестнице. Лицо его вдруг сделалось строгим, сосредоточенным, глаза вспыхнули, округлились. — На этой неделе все померли. Теперь у нас ни одного голубя не осталось, а ведь я надеялся, Ваня, особенно после случая с маслом… на мудрость начальства надеялся. А оно, видишь, что получилось… Выходит нефть-то масла дороже, и деревни нашей дороже, и пастбищ, и луговин… Неужели и в самом деле так?! Что ж это делается, Ваня? Что ж дальше будет? Скажи, скажи мне…

Пока стучит сердце

Старик свесился с печки, глянул в оконце.

— Вьюга хлыстом бьет, а я гасну.

— Че? — откликнулась старуха.

— Че? Че! — незлобно передразнил старик. — Квасу дай…

Старуха слезла с полатей, налила кружку, ласково протянула:

— Пей, бог с тобой.

Старик взял кружку, задумался:

— Огурчика бы…

Жена юркнула в подвал, быстро отыскала огурец.

— Еще че? — переспросила она.

— Эх… На печь лезь, — тихо, почти шепотом ответил супруг.

— Зачем?

— Лезь, кому говорят! Да ближе, ближе…

— Куда ближе-то? — тихо проговорила жена. — Вся твоя, Степанушка.

— Будет тебе кривляться. Ты лоб пощупай: холодный али нет?

Жена потрогала лоб.

— Холодный, а че?

— Холодный! Все, конец, значит. Одна жить будешь… На тот свет ухожу… Николая Угодника неси.

— Ну тебя… Аль не помнишь? Пронька вчера был… Я ему, охламону, башку отверну! Пришел шалопутный, три огурца съел да Николая Угодника у тебя и выпросил.

— Ему-то он зачем? — Старик посмотрел на пустую божницу. — Ну что, молчишь?

— Да ну тя… Проньке денег девать некуда, вот и бесится. А вчера…

— Что вчера?

— Степан, говорит, где? Я ему — спит, а он буди говорит. Зачем, спрашиваю, черт полуношный? А он уперся как бык, буди, и все. Ветеранам, говорит, нынче награды раздают, и Степке твоему положено…

Старик слез с печи, прихрамывая, дошел до стула, стиснул кулак.

— Скажи, как думаешь? Мне награду дадут али как?

— То за Отечественную дают, а ты — гражданский…

— Я свое отмолотил, — твердо сказал Степан. — Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…

— В Германии тя помнят. Через них и хромой…

— Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. — Дед задумался. — Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!

— Ступанушко, ты что, спятил?.. — заволновалась старуха. — Поздно уж! Ночь за окном, вьюга, волки!

— Ступай, ступай, Лукьяновна. Больно перед смертью узнать хотца, дадут орден али нет…

Лукьяновна набросила тулуп, нырнула в катанки выше колен, толкнула дверь. Дверь не поддалась.

— Ух ты! Заперты!

Степан сердито проковылял за дверь и стукнул ее, словно шашкой рубанул.

— Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!

Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы — дерзкие, воспаленные.

— В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.

Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.

— Но почто же нас заперли, бабушка, за что?

Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.

— Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!