Федюнинский

Погода в тот день была хорошая, видимость отличная, а немецкие наблюдатели работали превосходно. Поэтому как только штабная машина появилась на открытой дороге в непосредственной близости к передовым линиям, немцы открыли минометный огонь. Ни водитель Александров, ни сидевший в машине полковник Московский, ни Федюнинский шелеста подлетающих мин не услышали. Увидели только, как первая серия разрывов обступила дорогу. Шатнуло машину, осколки хлестнули по обшивке и радиатору. Мотор заглох.

— Что, приехали? — сказал Федюнинский водителю.

— Сейчас посмотрю…

Водитель выскочил из машины, открыл капот. Из-под заслонки с шипением гнало пар.

— Попали, — сказал шофер.

И тут новая серия мин начала рваться, подступая к машине все ближе и ближе. Полковник Московский бросился бежать назад. Федюнинский и водитель упали на снег. Когда грохот взрывов стих, Федюнинский, видя, что водитель не встает, позвал его:

— Александров, ты живой?

— Живой, товарищ генерал. Но ранен. Встать не могу.

Федюнинский попытался встать, но от боли, пронзившей ногу, едва не потерял сознание. Водитель Александров, видя его беспомощное состояние, сказал:

— И вас? В ногу? Пережмите повыше, чтобы кровью не истечь. Наши уже едут.

Помощь подоспела через несколько минут. Подъехала вторая машина, где сидели порученец майор Чуканов, адъютант Рожков и офицеры оперативного управления штаба фронта. Они наспех перевязали раненых, погрузили в машину и увезли на ближайшее дивизионное КП, где пострадавшими занялся врач. Потом на санитарной машине их отправили в госпиталь в деревню Горку.

Когда Федюнинского уже готовили к операции, в госпиталь приехали К. А. Мерецков и член Военного совета Волховского фронта Л. 3. Мехлис. Мерецков посмотрел на своего заместителя, на его забинтованную ногу, и трагические морщины на его лице заметно расправились.

— Не волнуйтесь, Иван Иванович, — сказал он. — Все будет в порядке. Оперировать вас будет сам профессор Вишневский. А нам сообщили, что вас в голову ранило…

Федюнинского колотило. Он хотел сказать Мерецкову, чтобы принесли коньяка, но в это время зашли санитары, переложили его на носилки и унесли в операционную.

Профессор А. А. Вишневский посмотрел на раненого, покачал головой. Сказал:

— Сейчас сестра сделает наркоз и колотить перестанет.

Операцию решили проводить под местным наркозом. От общего Федюнинский решительно отказался. Сказал:

— Ничего, потерплю. Вот только замерз. Прикажите хотя бы коньяку налить.

Вишневский усмехнулся и распорядился принести рюмку коньяку. Федюнинский выпил, и на какое-то время ощущение тепла, разлившегося по телу, его успокоило.

Операция длилась довольно долго. Когда профессор начал копаться в ране, вытаскивать осколок, а потом выковыривать куски одежды, стало совсем лихо, и Федюнинский попросил еще коньяка.

— Больше нельзя, — сказал профессор.

— А курить? Курить можно?

Профессор усмехнулся:

— Можно.

Ему подали зажженную папиросу. Сделал одну затяжку, и в голове сразу закружилось, как во время легкой контузии. Но и боль как будто бы ушла — а может, просто притерпелся к ней.

Осколок был большим, сантиметра четыре, плоский, как черепок, с острыми зазубренными краями. Профессор промыл его под краном и протянул Федюнинскому со словами:

— Возьмите на память. За успешное проведение операции «Искра».

— Возьму. Что и говорить, орден заслуженный. — И вдруг спросил: — А где мой Александров?

— С ним все в порядке. Операцию ему сделал мой коллега. Вынули несколько мелких осколков и отправили в тыловой госпиталь.

Он сделал еще одну глубокую затяжку, и снова закружилась голова. Курево ему всегда помогало. Папироса, как оказалось, действовала лучше рюмки коньяка.

Уже наутро Федюнинский почувствовал себя лучше. Несколько раз заходил Вишневский. Профессор сам делал перевязку. Внимательно осматривал рану. Через несколько дней сказал:

— Можем перевести вас в тыловой госпиталь. Там спокойней и уход лучше.

— Нет, профессор, позвольте мне остаться здесь, в Горке. Мне с вами спокойнее. И если будете наливать мне хотя бы по рюмке коньяку, обещаю через неделю встать на ноги.

Рюмку коньяку приносили, но реже. Читать много не разрешали. Он лежал на госпитальной койке, смотрел на бревенчатую стену и изучал сучки. Они были разной формы. Некоторые, наполненные смолой, светились. Вспоминалась родная деревня, дом над речкой. Думал о Елене Владимировне, Леле… Начинал сочинять ей письмо. Письмо сочинялось непростое — в стихах. Строчки подбирались не сразу, стекались в ритмичную вязь. О том, как любит ее. О победе и снятии блокады. И ни слова о своем ранении.

Рана — пустяк. Сколько народу убито…