Федор Чижов

В ходе польского восстания часть славянофилов, а именно трое из них: князь В. А. Черкасский, А. И. Кошелев и Ю. Ф. Самарин — оказались в плену великорусских настроений, охвативших лагерь либералов. На посту директора Комиссии внутренних дел Царства Польского князь Черкасский при деятельной поддержке Самарина разработал проект аграрной реформы, призванной, как считал Чижов, расколоть польское общество и изолировать крестьян от шляхтичей — лидеров восстания. «В Польше, — писал Чижов, — чтобы навсегда разъединить крестьянина с помещиком, он (князь Черкасский. — И. С.) в помещичьих лесах предоставил пастьбу скота крестьянам… Вражда между крестьянами и панами есть твердый оплот для России в Польше; но… рассевать семя такой вражды — чем ни оправдывай, все гадко»^[529].

Еще накануне отъезда в Польшу князь Черкасский звал Чижова с собой — занять место попечителя финансов, которое через полгода предполагалось переименовать в должность главного директора (министра) финансов. Но Чижов ответил категорическим отказом, заявив, что «не хочет марать свое имя званием палача»^[530]. И тогда вместо него в Варшаву отправился А. И. Кошелев.

Из оставшихся в Москве славянофилов схожую с Чижовым позицию в вопросе о независимой Польше занимал один В. А. Елагин. Аксаков же колебался, склоняясь к компромиссу. Чтобы сгладить разногласия между членами кружка, он, с одной стороны, убеждал Чижова и Елагина в необходимости «стать под знамя правительства для защиты русской земли от внешних врагов»; с другой — предостерегал славянофилов, действовавших в Польше, от опасности «перейти черту возможной поддержки правительства», так как «народное[531] дело мало выиграет от этой поддержки… а выиграет и разовьется немецко-императорский либерализм»^[532].

Чижов был возмущен двойственностью позиции Аксакова и требовал от него определенности. «Сегодня был у меня… Елагин, — записал Федор Васильевич в своем дневнике 18 мая 1864 года. — Много толковали мы о том, что… Аксаков поступает дурно, поддерживая солидарность с Кошелевым и Черкасским как представителями славянофильских убеждений. Многие уже говорят о том, что теперь Москва перешла в Варшаву, тогда как это не Москва и никак не представители славянофильства, но его ренегаты. Я думаю сделать на них намек, писавши об Иуде Искариотском» (в это время Чижов работал над статьей о только что законченной Николаем Ге картине «Тайная вечеря»)^[533].

С течением времени, когда волна восстания в Царстве Польском пошла на спад, Аксаков занял более взвешенную позицию, перейдя на сторону Чижова и Елагина. И хотя в дальнейшем в отношениях между славянофилами наступил период потепления, воспоминания о былой неприязни остались. В частности, Чижов до конца своих дней продолжал недолюбливать князя Черкасского и Кошелева.

В мае 1867 года в Москве проходила этнографическая выставка славянских народов, устроенная по инициативе Славянского комитета. На ее фоне было решено созвать Первый славянский съезд. Активное участие в его организации и проведении приняли славянофилы: Самарин, Аксаков, Чижов, а также близкий к ним Погодин.

В Москву на съезд представителей общественности от западных и южных славянских земель было приглашено более 80 человек, в том числе 27 чехов и 30 сербов. Поляки на съезде отсутствовали. Повестка дня включала два основных вопроса: о славянском единстве и взаимности и о русском языке как общеславянском.

Чижов воспринял факт созыва «всеславянского собора» как небывалое событие в истории славянского мира. В своем выступлении на съезде он с горечью говорил об общеславянском грехе забвения своих корней: «Мы перенесли иго иноземное, пережили вражды междоусобные, подверглись всем кровопролитиям внутренних гражданских бед, — все мы вытерпели, все перестрадали, но несмотря на все страшные страдания было у нас одно, что оставалось неприкосновенным, — это наша народность, наша народная крепость и цельность». Однако западноевропейское «цивилизаторское» нашествие поколебало национальное самосознание славян. «Европа за свои богатые дары взяла с нас страшную цену, цену презрения к нашей народности. Все славяне в этом виноваты: и чехи, и сербы… но более всех виноваты мы, русские… мы не знаем своего простого народа… мы чужды нашей народности».

Возрождение идеи всеславянства проходило мучительно долго. Славянские народы буквально пробивались навстречу друг другу. «Судьба послала мне на долю, — вспоминал Чижов, — быть в славянских странах тогда, когда только… появилась идея славянского племенного братства… С другой стороны, я имел счастье… принадлежать к тому небольшому кружку москвичей, которые… носили в сердце своем идею славянства, постоянно ее проповедовали словом и жизнью и много за нее пострадали».