Фёдор и Алексей Басмановы. Пять веков без права голоса

Насилие в молодом средневековом мире, где гуманизм не достиг пика (а когда достиг, перешёл в стадию насилия, направленного против того, кто недостаточно толерантен ко всякого рода извращениям), было явлением обычным и повседневным. Войны и борьба за территории, рукопашные схватки на поле боя. Не убьешь ты, убьют тебя. А то и твоих детей, твою невесту/жену, родителей. Даже представитель православия – монах чаще всего выступал в роли человека, который неплохо владеет не только молитвой, но и оружием. В мире не существовало государства, способного стать образчиком лояльного отношения к преступникам, изменникам Родины или обычным уголовникам. А во многом, русские жертвы «устройства порядка» и «искоренения измен» не дотягивали по своей численности до того количества жертв, которое собрала во время самых различных жатв цивилизованная Европа. Всё происходящее в XVI веке (пугает оно нервных людей или не пугает) всего лишь естественный этап развития человечества, который нужно было пройти и пережить. Увы, в XX–XXI вв. вместе с волной самых разных «жареных» разоблачений, раздался возглас псевдоморалистов, призывающий «стыдиться» своих предков и каяться за их грехи. Можно каяться и стыдиться за Сталина и чекистов, можно за Петра, который «настоящую Русь» расколол, можно за опричников. Можно за коммунистов, а можно за монархистов. Выбор есть. Не важно, что давно уже не осталось праха палачей и их жертв. А народ давно уже не оплакивает убиенных. Кайся и стыдись. Иногда такая истерия, а также истерия, связанная с особенностями конкретной советской эпохи, заставляла и хороших учёных скатываться куда-то за черту адекватного:

«Вероятно, наши человеческое достоинство и нравственное чувство были бы оскорблены, узнай мы, что через четыре века историк будет пытаться лишь «понять» гитлеровцев, не осуждая их преступлений. Так вправе ли мы отказывать в справедливости тем, кто жил и страдал за четыре века до нас? Говорят, что историю надо писать без гнева и страсти, «sine ira et studio», по выражению древних римлян. Берут даже себе в союзники Пушкина: «Добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева», забывая, что у Пушкина эти слова произносит не летописец Пимен, а Григорий Отрепьев. А летописец-то как раз не равнодушен, он описывает для потомков «земли родной минувшую судьбу». Да, историк, разумеется, обязан понять прошлое. Но как понять без «гнева и страсти», без сочувствия людям?»[97].

Справедливость», о которой говорит уважаемый В. Б. Кобрин, не может и не имеет права быть лицемерной и односторонней. Откуда взяться «справедливости», если господин историк дает смелые и резкие характеристики советникам царя, исходя из отзывов пристрастных современников, чья деятельность давно была названа вражеской пропагандой (теми же историками)? Где справедливость в некорректном высказывании такого крупного и компетентного специалиста, сравнивающего масштабы Великой Отечественной (и мировой) войны с политическим мероприятием, просуществовавшим несколько лет на территории отдельно взятого государства? Притом что сам В. Б. Кобрин, естественно, знал о масштабах грозненских репрессий, особенно в первые годы создания опричнины. Можно ли сравнить миллионы погибших, уничтожение людей разных национальностей, вероисповедания, социального статуса, с парой-тройкой тысяч жертв борьбы представителей элиты? По большому счету Кобрин призывает людей сочувствовать жертвам олигархата, пострадавшим от такого же олигархата. Но сочувствовать именно тому, кто нравится лично ему, Кобрину.