Федор Михайлович Достоевский

Состояние писателя объясняется неожиданным «поворотом колеса Фортуны», когда из убогой обстановки Мариинской больницы, из замкнутого мира Инженерного училища, из бедности и неизвестности, самолюбивый и легко ранимый литератор, уже сознающий свою гениальность и высокое предназначение, вдруг попадает в «высший свет», и даже красавец и аристократ И. С. Тургенев в нем души не чает: «На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностью, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него».

Успех «Бедных людей» раскрыл перед Достоевским двери петербургских салонов, и в доме литератора и журналиста И. И. Панаева он познакомился с его женой, писательницей Авдотьей Яковлевной Панаевой. «Вчера я в первый раз был у Панаева, — писал он брату 16 ноября 1845 года, — и, кажется, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, и вдобавок любезна и пряма донельзя. Время я провожу весело».

Авдотье Панаевой было тогда двадцать шесть лет. Невысокая кокетливая брюнетка, она вся точно сверкала: блеск ее зубов, карих глаз, светлой кожи, крупных бриллиантов на шее и в ушах сливались в ослепительное сияние. Темное платье, отделанное кружевами, подчеркивало стройную фигуру. Такой увидел ее Достоевский, и она покорила его с первого взгляда.

Молодая А. Я. Панаева надолго запомнилась Достоевскому. Одной очень характерной чертой ее внешности он наградил героиню «Преступления и наказания», тоже Авдотью— сестру Раскольникова: «Рот у нее был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность».

Через три месяца после встречи с Авдотьей Яковлевной Достоевский писал брату: «Я был влюблен не на шутку в Панаеву, теперь проходит, я не знаю еще. Здоровье мое ужасно расстроено, я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической».

Первая влюбленность Достоевского была мучительна, так как он быстро понял, что на взаимность никогда не сможет рассчитывать: Панаеву всегда окружала толпа многочисленных поклонников, среди которых далеко не последнюю роль играл Н. А. Некрасов.

Через много лет в рассказе «Бобок» Достоевский вспомнит о «светской львице» Панаевой и наградит ее именем одну из «загробных» дам — Авдотью Игнатьевну, мечтающую и на том свете тоже иметь поклонников. К неудовлетворенности первого чувства присоединился еще и светский провал: интерес к новому гению в петербургском обществе быстро упал, причем и сам Достоевский вел себя нелепо. Умная А. Я. Панаева сразу разгадала нового поклонника. «С первого взгляда на Достоевского, — рассказывает А. Я. Панаева в своих воспоминаниях, — видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек… По молодости и нервности он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском труде. Ошеломленный блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно выступили на это поприще с своими произведениями.

Граф Владимир Александрович Соллогуб, в 30—40-х годах популярный беллетрист «натуральной школы», еще глубже, чем А. Я. Панаева, сумел почувствовать, что именно за ребяческим хвастовством и добродушной хлестаковщиной скрывается подлинное лицо Достоевского: одинокого и доверчивого мечтателя, с неуемной жаждой сердечного участия, с верой в доброту и искренность. «Я сейчас к нему поехал, — вспоминал В. А. Соллогуб, узнав, наконец, адрес Достоевского, — и нашел в маленькой квартире на одной из отдаленных петербургских улиц., молодого человека, бледного и болезненного на вид. На нем был одет довольно поношенный, домашний сюртук с необыкновенно короткими, точно не на него сшитыми, рукавами. Когда я себя назвал и выразил ему в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое на меня произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось, он сконфузился, смешался и подал мне единственное находившееся в комнате старенькое, старомодное кресло… Достоевский скромно отвечал на мои вопросы, скромно и даже уклончиво. Я тотчас увидел, что это натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная. Просидев у него минут двадцать, я поднялся и пригласил его приехать ко мне запросто пообедать».