Федор Волков

— Федя, коли я когда вновь ввяжусь в музыку — трахни меня по башке чем-нибудь тяжелым. Разрешаю. Им — золото, а сам — в голову долото? Ладно! Не из жадности говорю, а по справедливости. Пусть Арайи да Марайи пекутся об оперной словесности. А у меня таланта осталось только на погребальную песнь кое-кому…

В маленьком комедиантском кружке жизнь шла так, как она идет всюду, где имеются люди с неспокойными головами и пустым карманом.

«Головкинские» и «корпусные» видались каждый день. Учились, работали, ссорились и мирились, сплетничали и влюблялись.

Сестры Ананьины между делом плели кружева: Александр Петрович щеголял в манишке и манжетах их работы. Братья Поповы взапуски писали стихи. Дмитревский и Федор Волков мастерили комическую оперу под названием «Танюша, или Счастливая встреча». Дмитревский сочинял текст, Волков — музыку. Написанное носили к Олсуфьевой. Елена Павловна проигрывала музыку на клавикордах и вполголоса напевала женские партии. Федор делал то же с мужскими.

Опера была уже почти готова. И, кажется, получилось не совсем плохо.

Весной 1756 года «на Красной горке» сыграли сразу две свадьбы. Марья Ананьина вышла, наконец, замуж за Григория Волкова, а ее сестра Ольга — за Якова Шумского. Оба эти романа получили завязку еще в прядильном сарае Канатчиковых. Александр Петрович в обоих случаях выступил в качестве посаженного отца. Оборудовал в Головкинском доме две первые «семейные» квартирки. Через великую княгиню выхлопотал небольшое денежное пособие новобрачным — на обзаведение.

Грипочка Мусина-Пушкина подросла, ей уже исполнилось шестнадцать лет. Жила она сейчас в одной комнате с пожилой Зориной, относившейся к ней с материнской нежностью.

Грипочка была общей любимицей, а в особенности баловницей Александра Петровича. Он видел в ней создание рук своих и предсказывал «молодой особе» блестящую артистическую будущность.

Одно только огорчало и подчас выводило из себя вспыльчивого Сумарокова: это — необычная в такие юные лета самостоятельность и независимость суждений Грипочки в области театра.

— Это все Марья-коза ей в уши напела! — сердился Александр Петрович, пытаясь свалить вину на бывшую сожительницу Грипочки Марью Ананьину. — Сама упрямка, и девчонку с панталыку сбила. В Москве она такой не была.

Сумароков мечтал найти в Грипочке актрису высокого трагического пошиба и усиленно прививал ей приемы напыщенной французской декламации. Грипочка находила такую манеру смешной и «стыдной». Исподтишка трунила над картавым пением своего учителя. С покорным видом жертвы принимала его указания, но в конце концов все делала по-своему — «как душа подскажет». Когда Сумароков выходил из себя от «бестолковости и непокорности этой противной девчонки», Грипочка кротко и нежно успокаивала его:

— Миленький дяденька Сашенька! Я же знаю, что я противная и бестолковая, только зачем мне напоминать об этом постоянно? Я сделаю все, все, как вы желаете, дорогой и бесценный дяденька Сашенька, все до самой последней крупинки. Только позвольте мне все это сделать по-своему. А то получится стыдно.

Сумароков в ожесточении трепал свой парик, обращался ко всем:

— А? Как вам это понравится, государи мои? Сия птичка пропоет точь-в-точь как я приказываю, только по-своему! Дичь! Ерунда и чепуха, помноженные на белиберду.

— Ведь каждая птичка поет по-своему, дяденька Сашенька, — ластилась к нему Грипочка.

— Паки дичь! Скворцы способны петь за всех.

— И за всех весьма плохо. А лучше за одну синичку, да только по-своему. И для синички это будет хорошо.

— Каркай хоть вороной, — безнадежно махал рукой Сумароков.

— Вот этого-то я и не умею, а вы заставляете. — простодушно защищалась девочка.

Остальные преподаватели «оратории» и декламации — свирепый Мелиссино, добродушный Свистунов и безжизненный Остервальд, — за недостатком твердо установленных правил, каждый по-своему «потворствовали» воспитанникам. Странно, что в декламации по-французски, в трагедиях Вольтера или Расина, та же Грипочка, как и некоторые другие, почти вполне удовлетворяла строгим требованиям Александра Петровича.

— Превосходно! Отлично! Порядочно! — восклицал Сумароков, обращаясь к своей любимице. — Видишь, птичка, выходит, можешь же ты петь по-иному!

— Это потому, дяденька Сашенька, что у меня сейчас во рту язык другой, — рассудительно объясняла Грипочка. — Он поет себе и поет сам, без моей помощи.

— То есть, как это без твоей помощи?

— А так, как заводной ящичек с музыкой. Тили-лили-лиля, лиля-лили-тили. И все одно и то же. Так я могу петь сколько вам угодно, не хуже ящичка. А как подменишь язык на русский, так уж это и не выходит.

— Почему не выходит?

— Потому, что тогда я уже не ящичек, а живая птичка. Как вы этого не понимаете? К пению по-русски присоединяется что-то вот отсюда, из-под ложечки, — и пение спотыкается. А когда спотыкается часто, оно уже и не пение, а чтение.

Подумав, Сумароков обращался ко всем, говоря:

— А? Государи мои? А она ведь хитрая, эта каналья с подмененными язычками!