Фея Хлебных Крошек

Больше всего меня огорчало то, что платье мое обветшало и я стеснялся показаться в нем на празднике святого Михаила – не оттого, что сам я придавал такое большое значение внешнему виду, но оттого, что ветхость моей одежды могла навести порядочных людей, удостоивших меня своего уважения, на мысль, что я этого уважения не достоин. Впервые в жизни я понял, что такое общественное мнение и как нуждаются люди в его поддержке; я понял, что удовлетворение собственными поступками, проистекающее прежде всего из подсказок нашей совести, зиждется на суждениях, какие выносят о нас окружающие, и укрепляется ими; я понял – понял, признаюсь, впервые в жизни, – что человек общественный, какой бы безупречной добродетелью он ни обладал, не может обойтись без общественного признания, которое ему необходимо для того, чтобы быть довольным собой, и что тот, кто презирает уважение окружающих, пожалуй, почти вовсе не уважает себя сам. К счастью, я вспомнил, что дядюшка оставил мне свое старое платье, и произвел смотр этим нарядам с такой же радостью, с какой Робинзон осматривал полезные вещи, уцелевшие при кораблекрушении; я был уверен, что лучший из родственников и друзей не упрекнет меня в том, что я прибегнул к этому средству, особенно если узнает от меня – а он всегда верил мне, – в какую крайность я пришел. Среди оставленных дядюшкой вещей отыскались прекрасное чистое белье и платье, пришедшееся мне так впору, словно его сшили специально для меня. Нашел я и два камзола, которые дядюшка не взял с собой; один из них казался совсем новым и был мне удивительно к лицу, но его портил десяток уродливых пуговиц, обшитых грубым сукном, другой же, который я не раз видел на дядюшке и который был скроен на более старинный манер, украшали десять превосходных блестящих перламутровых пуговиц весьма тонкой работы. Я немедля взялся за дело, и вскоре десять пуговиц, белевших, как жемчуг, и сверкавших, как серебро, засияли, словно десять маленьких зеркал, перед моим восхищенным взором.

Но стоило мне прикоснуться к пуговице с другого камзола, как, то ли от спешки, то ли от неловкости, я выронил ее, и она с огромной скоростью покатилась по полу подобно диску, пущенному рукою игрока в сиам [86]или дискобола, а докатившись до очага, продолжала крутиться на одном месте, издавая тот негромкий, но звонкий звук, какой обычно издает золото, и, клянусь вам, крутилась бы так еще очень и очень долго, не останови я ее рукой. Это в самом деле был луидор.

Вы, конечно, уже догадались, что на старом камзоле дядюшки Андре не нашлось ни одной пуговицы, которая не оказалась бы луидором, и, пока я освобождал их от матерчатой оболочки, по щекам моим текли слезы благодарности, вызванные нежной предусмотрительностью моего названого отца, который так кстати припас для меня это вспоможение на случай нежданных превратностей. Ведь я стал обладателем целых двадцати луидоров, иными словами, самой крупной суммы, какой я когда-либо владел, – суммы весьма значительной, раз она смогла принести счастье Фее Хлебных Крошек. Поскольку именно такой суммой исчислялся вклад в наше каботажное предприятие, а предприятие это, требовавшее честности и проворства, хотя и связанное с риском и приключениями, было мне очень по душе, я поспешил предупредить моих товарищей, что смогу войти с ними в долю уже в первом плавании, а первый корабль должен был отплыть через три дня. Именно столько времени требовалось мне, чтобы совершить, по обычаю, ежегодное паломничество к церкви Святого Михаила среди морских опасностей.

Я отправился в путь на заре следующего дня, с сеткой на плече, с палкой, увенчанной крючком, в руках, с двадцатью луидорами в кошельке – богаче, счастливее и бодрее, чем когда бы то ни было.

– Поглядите на Мишеля, – говорили матери, когда я встречал по дороге своих бывших школьных товарищей и обнимал их, – бедняга потерял все свое состояние, хотя в том нет его вины; однако он всегда был трудолюбив, скромен и богобоязнен и пятому ни в чем не нуждается; на нем такая прекрасная сорочка тонкого полотна с мелкими сборками, такой красивый камзол с перламутровыми пуговицами, что кажется, будто нынче утром он собрался вступить в брак перед лицом своего святого покровителя. Где же, скажите на милость, отыскали вы, Мишель, эти восхитительные перламутровые пуговицы, сверкающие, словно звезды?…

Я, краснея, отвечал, что обязан всем доброте дядюшки Андре, которая одна только и спасла меня от нищеты. Нищета, однако, не заставила бы меня краснеть, ведь мне не в чем было себя упрекнуть.