Фея-крестная Воробьёва

— Приложи ко лбу, не хочу, чтобы у тебя по моей вине появился синяк. Тем более, на твоем лице, — так тихо, что даже я его еле слышу, шепчет он.

— Давай сюда свои часы, смертник, — часы сразу нагрелись от моей головы, в которой столько всего варится. Протягиваю ставшее ненужным лекарство Максиму с очень тихой благодарностью, не поднимая на него глаз.

Он поворачивается ко мне и смотрит своими огромными темными блестящими глазами. По лицу расплывается улыбка, от которой у меня внутри все переворачивается и я неловко сую ему в открытую ладонь часы. Максим перехватывает мои пальцы и сжимает их, не отпуская.

Зло дергаю рукой, но оказываюсь даже ближе к нему, чем была до этого.

В ту же секунду мое тело от кончиков накрашенных ресниц до мизинчика на ноге напрягается. Его глаза становятся темнее, он будто мне в душу смотрит своим требовательным взглядом.

Ох, чего же тебе надо от меня, черт-искуситель?

Он улыбается и держит мою ладонь, большим пальцем вырисовывая замысловатые узоры на моей ладони и посылая импульсы через мое без того напряженное тело.

— Спасибо тебе, — повторяет он. — Это самый лучший подарок.

И он показывает мне именную коробку, в которой лежит его любимый «Евгений Онегин», с закладкой, сделанной мной еще вчера, закладкой, в которой я сама лично написала признание.

Он оборачивается на зов и улыбается подошедшей Маргарите Владиславовне. Улыбается так, что я понимаю, что она для него — просто Маргарита.

Вечер заканчивается общей фотографией на фоне елки, и я точно знаю, что потом я себя на ней не узнаю — место пышущей счастьем оптимистки заняла странная девушка с горящими щеками, белым лбом и ввалившимися стеклянными глазами, в которых можно прочесть угасающую мысль, которую уже увидел тот, кому мое признание уже не нужно: «Максим, ты — самый лучший. Самый лучший для меня. С любовью, я».

Глава тринадцатая, в которой Новый год приходит только к тем, кто в него верит

Новогоднее утро я встретила с жуткой головной болью. А что вы хотите? Всю ночь, обнявшись с единственной бутылкой шампанского и огромным тазом оливье, принесенного неугомонной Ульянкой, я плакала, разговаривая с телевизором о своей нелегкой доле неудачницы.

Припасенные подарки, которыми я так любила делиться для того, чтобы получить в ответ приятные коробочки, пылились тяжким грузом моего несогласия с действительностью в глубине заваленного ненужным тряпьем шкафа.

Растянутая футболка порвалась на уровне горловины и висела странным хомутом. Обломанные ногти, погрызенные в уголках, серели облезшим лаком.

Зеркало открывало неприглядную картину запущенного в своем горе человека, потрескавшиеся губы дополняли картину сжавшегося в серости лица. Тусклый взгляд покрасневших от недосыпа и постоянных слез глаз бездумно блуждал по углам задернутой в плотные шторы квартиры.

Клубки пыли растаскивались шаркающими от вытянутых носков ногами дальше по коридору, в кухню, к кровати.

Солнечный свет забыл дорогу в обитель погрузившегося в сонное безразличие человека, спертый воздух гулял от редкого движения единственного жителя маленькой квартирки, бывшей в прошлом оплотом хорошего настроения яркой девушки.

Ночь сменялась днем, день — ночью, а вокруг меня коконом плелся сумрак. И чем дальше, тем больше он съедал меня изнутри.

Телефон давно сел и не включался, чтобы не нарушать ненужной суетностью глупых поздравлений покой измученной души.

Паутина тоски и безжизненности оплеталась вокруг, высасывая остатки жизни, повергая в прах мысли и стремления.

Вечером перед сном я снова вспоминала тот день, когда Максим пришел к нам в офис в своем странном виде запущенного маргинала и огромных пластмассовых очках, скрывающих его умные, веселые и родные глаза. Тот день, когда он бежал впереди меня на пробежке у дома, и мне казалось, что передо мной открывается удивительный симбиоз мягкости и твердыни характера, легкости и тяжести прошлого. Тот день, когда я увидела в его глазах, обращенных со сцены театральной постановки на Маргариту Владиславовну, тот отблеск, который согревал меня в школе.

Такое больше не повторится никогда и этот нескладный юноша, которому я отрезала своим жестким отказом крылья, выжил и отрастил себе новые. Благодаря им он снова сможет летать, и они увлекут за собой родственного ему человека и сделают его счастливым.

И теперь такой яркий и открытый мир мне казался опустевшим и ненужным, бесцветным и глупым. Тоскливая музыка, которая на автомате включалась на ноутбуке, только доказывала мою тщетность и безраздельную трусость бытия.

И если раньше мне удавалось жонглировать несколькими мячами: работой, друзьями, семьей, то сейчас все мячи разлетелись в кладовые, музыка закончилась, провода от софитов перерезаны, и будущее казалось туманным и ненужным.