Фея-Крёстная желает замуж

– Не слышишь, что ли, пузан, – злится книга, – разговариваю. Хотя вообще-то я не из болтливых. Предпочитаю молчать и слушать.

– Она разговаривает! – восклицает Галет, нервно дрыгает ногой и плашмя заваливается на спину. Прямо к ногам Злобинды.

Она провожает его презрительным взглядом:

– Слабак! А на вид такой солидный мужчина.

– Невежда! – громыхает Книга-Всех-Историй. – Так разговаривать с почтенным фолиантом! O tempora! О mores!⁶ Да чтоб тебя печатный станок зажевал!

О, а книженция-то знает в проклятиях толк. Потому что я тут же представила себе зубастый печатный станок. Даже холодок по спине пробежал.

– Ваше возмущение, уважаемая Книга-Всех-Историй, совершенно справедливо. Полностью поддерживаю!

Злобинда легко касается замшелой обложки и ласково поглаживает. Чего сложно было ожидать от такой дамы, как она.

Фолиант прикрывает все шесть глаз и едва не мурчит.

– Уважаемая книга, можем ли мы узнать историю о тёмном народе крысоров?

Книга взбрыкивает, отползает от руки, бычится.

– Уходите, не хочу с вами даже разговаривать! Не знаю таких мерзких историй.

Но Злобинда стоит на своём:

– Этот невежда, – указывает на всё ещё бессознательного Галета, – был заколдован крысором.

– Невозможно! – книга даже подпрыгивает на месте, как сбрендивший пельмень. Ага, видела я однажды такие. – На всех крысоров наложена печать, блокирующая магию. А остальных – переловили крысоловы.

– Но вы представьте себе, просто представьте, что кто-то из них спрятался. Или уцелел. Или так сменил личину – а уж они в этом мастаки были! – что даже крысоловы не унюхали?

Книга-Всех-Историй замирает, хлопает длинными ресницами, щекочет нервы перешёптыванием страниц – будто чревовещатель какой.

И наконец в звенящей, повисшей, как занавеска, тишине говорит:

– Это плохо, тогда смерть.

И я начинаю понимать: нечто подкралось незаметно и собирается закусить нами.

Ведь уже второй раз в Академии Тёмного Колдовства звучит страшное и злое слово – смерть…

Глава 9, в которой я упала…

Конечно же, я не слышала о крысорах. Феи не должны разбираться в тёмных народах, особенно, давно сгинувших. А вот то, что Злобинда о них помнила, – хорошо. В её случае логично – тёмная же.

Здесь я позволяю ей вести и даже не сопротивляюсь.

Мы вдвоём левитируем Галета на импровизированную кушетку из сдвинутых стульев, предварительно погрузив нашего хвостатого кавалера в Беспробудный сон.

Проректор Ши-Ворот накладывает заклинание неслышимости, и только тогда, усевшись в кресла созерцания, что стоят у постамента Книги-Всех-Историй, мы готовимся слушать.

Правда, книга и не спешит шелестеть страницами. Поглядывает на нас, будто оценивает, стоит ли доверить таким, как мы, самое ценное, что у неё есть – истории. Напоминает старушку, перебирающую сундук с приданным, где каждая вещь хранит воспоминания.

Прокашливается, будто перед выступлением, и, наконец, начинает:

– В Незапамятные времена то было. Когда тёмных народов хватало, и они нещадно превалировали над светлыми. Угнетали и унижали их…

Книга-Всех-Историй многозначительно замолкает и снова поглядывает на нас. Должно быть, желает убедиться, что её слова вызывают в нас священный трепет.

Но, увы!

Наклоняюсь к Злобинде и шепчу на ухо, косясь на книгу:

– А этот фолиант умеет без пафоса?

Проректор смотрит на меня, как на студента, сморозившего глупость на ГОСах:

– Если из этой книги убрать весь пафос, она превратится в брошюру. А так… Впрочем, смотрите сами…

– Да-да, верно, – подаёт голос Книга-Всех-Историй. – Смотрите.

Гигантские страницы начинают стремительно листаться, словно незримый вихрь взвивает их. Шелест постепенно переходит в шёпот. Слова звучат всё чётче, рисуют образы, а те – складываются в картины. Живые, яркие, объёмные. Целая панорама событий разворачивается перед нами. И мы оказываемся в самом эпицентре древней истории – её невидимые соглядатаи.

…Чаролесье шумит тучными зелёными кронами. Порхают над пёстрыми цветами легкокрылые бабочки, перекликаются птахи, журчит по камням ручей. Солнце щурится в небе лениво и рыже. И, кажется, вот-вот рассыплется золотистыми конопушками по курносому личику мальчишки. Он семенит по исхоженной тропинке, путается в длинных белых одеждах. Его руку сжимает древний старик, похожий на кряжистое, битое ветрами и временем дерево. Старец опирается сучковатый посох.

И пожилой и молодой часто оглядываются: успеть бы нырнуть в лес.

– Погоди, Христиан, – говорит старик мальчонке, – отдохнуть надо.