Фельдъегеря генералиссимуса. Роман первый

– Наконец-то, – вышел из-за стола генерал Саблуков, – объявился! – И широко улыбнулся: – Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.

– Швах-швах, не спорю! – засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. – Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! – Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.

– Что ж, сыграем, – ответил Ростопчин. – Коли ты так хочешь.

– Хочу-хочу, – сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.

Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми – и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал:

– Поделился бы со мной своей тайной, Николай. А то уже вся Москва этой тайной гудит, что толпа на Красной площади перед местом Лобным: головы наши с Порфирием Петровичем уже под топор на плаху положили, но палач почему-то все медлит. Или ты нас на своем генеральском шарфе хочешь повесить?

– Хочу! – смахнул локтем со стола фигурки шахматные генерал Саблуков Николай Алексеевич. – Хочу давно тебе, Федька, морду набить за твои шахматные шулерства! Ты хочешь меня из равновесия вывести, чтоб обыграть. Не получится.

Собрал шахматные фигурки с пола, расставил. Цвет себе выбрал белый.

– Первую партию я тебе проиграл. Теперь моя очередь первым ходить. – И сделал свой первый ход.

Эту партию они доиграли до конца, до полного опустошения своих фигур. С королями одними на доске остались.

Игра проходила в полном молчании, как это принято у истинных мастеров этой игры. И только в конце игры генерал позволил себе сказать, когда он съел своим королем рвущуюся в ферзи черную, последнею, пешку Ростопчина:

– Не я о мумии Порфирия Петровича народ твой московский уведомил!

– А кто же? – спросил Ростопчин и посмотрел на князя Ахтарова – и прочитал ему и генералу по памяти ту бумагу, что получил от государя:

– «Дошел до меня слух… Павел». – И вышел не прощаясь.

– Каков молодец! – восхищенно воскликнул князь Ахтаров, когда дверь в гостиной закрылась за Ростопчиным. – Крепко держит удар. Выиграл он у тебя, племянничек.

– Вничью мы с ним, дядюшка, сыграли, – возразил генерал от кавалерии Саблуков. И не было в его словах никакого иного, заднего смысла. Генерал не умел и не любил аллегорически выражаться. И слух о мумии Порфирия Петровича не он распространил – и не его дядя князь Ахтаров. Слух этот, вы не поверите, распространил сам Федор Васильевич Ростопчин!

Время пришло?

Нет, просто замучили его, да и весь народ его московский сплетники лжепророчествами, которыми, мол, Порфирий Петрович, запертый под замок в потаенной комнате у московского генерал-губернатора, на волю тайно вещает.

Пора было положить этим лжепророчествам предел. И он решил выставить мумию Порфирия Петровича на люди. В саркофаг для этой цели со стеклянной крышкой Порфирия Петровича сам положил, никому не доверил; распорядился, чтобы завтра его в Дворянском собрании вместо бала выставили. Глядите, подходите. Может, что-нибудь и вам шепнет, что-то тайное, сокровенное, пророческое!

В общем, обезумел московский губернатор Ростопчин. И был наказан за такое свое безумное святотатство.

Глава двадцать четвертая