Фельдмаршал И.Ф. Паскевич и русская стратегия в 1848-1856 гг.

Князь Варшавский был ближайшим сподвижником Николая I, но ретроспективно он готов был поставить под сомнение целесообразность ряда аспектов внешней политики императора в предвоенные годы. Решающим фактором, благодаря которому Восточная война не продолжилась для России по наиболее опасному сценарию, главнокомандующий справедливо считал прусский нейтралитет.

В том же неотправленном письме М. Д. Горчакову Паскевич с ясно читающимся в подтексте укором в адрес покойного самодержца указал, что «не геройская оборона Севастополя остановила австрийцев, а благородная твердость короля прусского, великодушно забывшего все наши непростительные насмешки и даже дерзости, которые столь безрассудно ему делали в 1848 году и последующих годах»[753].

К сожалению, в этих признаниях имелась изрядная доля самооправдания и лукавства, возможно, извинительная, если принять во внимание тяжелое физическое состояние умиравшего военачальника. Кому, как не Паскевичу, было знать, что в дни чреватого общеевропейской войной кризиса 1848–1850 гг. внешняя политика России руководствовалась чем угодно, но только не «безрассудством». Именно князь Варшавский 17 декабря 1849 г. в письме Николаю I признавал желательным для государственных интересов России взаимное истощение германских держав, в том случае, если их конфликт всё же перерастет в войну.

На первом совещании в Зимнем дворце по вопросу о принятии австрийского ультиматума 20 декабря 1855 г. (1 января 1856 г.) присутствовали канцлер К. В. Нессельроде, бывший главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютант светлейший князь М. С. Воронцов, министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв, шеф жандармов и главный начальник III Отделения собственной императорской канцелярии граф А. Ф. Орлов и президент Академии наук граф Д. Н. Блудов. Навторое совещание 3(15) января 1856 г. были дополнительно приглашены управляющий Морским министерством великий князь Константин Николаевич, опытный дипломат, член Государственного совета барон П. К. Мейендорф и военный министр князь В. А. Долгоруков. В ходе обоих совещаний все участники, за исключением Д. Н. Блудова, высказались за прекращение войны[754]. Военный министр зачитал записку своего помощника генерал-майора Д.А. Милютина, содержавшую данные о тяжелом, хотя и не безнадежном, истощении материальных ресурсов России. Милютин приходил к выводу, что в будущем «после нескольких неудачных кампаний условия мира будут еще тягостнее для нас; в таком случае и все пожертвования будут только напрасным истощением последних сил России»[755]. По мнению британского историка К. Понтинга, подтекст записки Милютина свидетельствовал о том, что и ее автор очень хорошо чувствовал, к какому решению в действительности склоняется большинство участников совещания[756].

Современный американский исследователь резонно обратил внимание на то, что участники совещания в ходе своих выступлений, по сути, не упоминали о падении Севастополя. Их внимание было поглощено такими факторами, как экономическое истощение России, усугубляющаяся дипломатическая изоляция, а также опасения возможных волнений в Польше и Финляндии[757].

Ни один крупный действующий военачальник в Зимний дворец приглашен не был. Выслушав единодушное мнение В. А. Долгорукова, К. В. Нессельроде, П. Д. Киселёва и А. Ф. Орлова, император Александр II признал войну проигранной и согласился на мирные переговоры.

«Россия выпуталась из своего затруднительного положения, – комментировал итоги Парижского мира офицер Генерального штаба А.О. Дюгамель, – быть может, лучше, чем можно было ожидать. <…> Севастополь был взят, но, в сущности, в руки неприятеля досталась лишь куча развалин, и все его попытки проникнуть внутрь Крыма остались безуспешными: союзники могли удаляться от берега моря лишь на несколько переходов, потому что только их флот мог доставлять им съестные припасы, военные снаряды и всё, в чем нуждается армия во время войны. <… > Страна сама по себе не доставляла никаких ресурсов»[758].

Американский историк Д. Ледон считал Российскую империю «военным государством» и потому сравнивал ее с «крепостью». Падение Севастополя, по его мнению, означало не поражение русской армии, а всего лишь падение одного из «крепостных бастионов». Однако как только миф о неуязвимости России был развенчан, здание «крепости» оказалось потрясено до основания. Вступление в новую эру впервые со времен царствования Петра Великого потребовало полного пересмотра имперской большой стратегии[759].

Генерал-квартирмейстер Крымской армии полковник Н.Б. Герсеванов проницательно отмечал, что «при тогдашних политических отношениях нападения можно было ожидать на протяжении 6 000 верст, и в большей или меньшей степени оно почти везде осуществилось. <…> На каждом важном пункте, которому могли угрожать союзники, она (Россия. – А. К.) должна была держать части войск, значительные для наблюдения, недостаточные для отпора»[760].