Фемида "особого совещания"

После митинга, придя на пекарню, узнал, что органы забрали уборщицу (ка­жется, ее звали Генуте). Оказывается, эта молодая девушка, услышав о смерти Сталина, радостно захлопала в ладоши, пританцовывая и смеясь. Кто-то, конечно, тут же донес, и за ней пришли...

Той же весной в Литве началась кампания по замене нелитовских руководя­щих кадров на национальные. Пришлось снова укладывать чемоданы и котомки.

Ничего другого не придумали, как ехать к родителями жены в Сталино (теперь Донецк).

В самом Донецке жить я не мог (пресловутая статья). Погостив у Таниных родителей день-другой, поехали на большую железнодорожную станцию Ясиноватая, что в 100 километрах от Сталино. За сто рублей нашел хатку. Теснота неимоверная, но что поделаешь? Устроился мастером на хлебозавод, в булочный цех. Стали ладить жизнь. Поселок был небольшой, весь деревянный. Большие трудности с водой. Топливного талона мне пока еще не дали, как только принятому на работу. Приходилось ходить километров за пять в сторону Макеевки и подбирать уголь на свалке. Раз повезет, другой не повезет. Зима же между тем была очень морозная. Домик наш настолько промерзал, что стены внутри покрывались инеем. Снежные заносы заметали нашу трехметровую лачугу выше окон. К счастью, никто не заболел. Перспектив на другое жилье — никаких.

Написал письмо Арнольду Бурокасу, которому сдал пекарню в Швенчённсе и который, как выяснилось, работает уже председателем Игналннского райпо. Кампания с национальными кадрами прошла, и он пообещал мне заведование пекарней в Игналине.

В июне 1954 года взял отпуск и поехал в разведку. Игналина оказалась уютным и живописным городком. Кругом леса и сказочные озера. Место очень понравилось. Снял полдома за 100 рублей (две комнаты и кухня), заручился гарантией работы и перевез семью.

После XX партсъезда, разоблачившего культ Сталина, поменял паспорт. Освободился, наконец, от проклятой отметки-клейма. Стали с женой серьезно ду­мать о возвращении в Белоруссию навсегда.

Живя в Литве, я чувствовал себя как бы не в своей тарелке. Чужой язык, детям в школе тяжело учиться. Нет, человек должен жить у себя на родине.

Съездил в Молодечно, тогда еще областной центр, договорился с работой на хлебозаводе. Обещали комнату в общежитии.

Летом 1958 года перевез семью в Молодечно. За десять лет, что прошли после освобождения из лагеря, семь раз перекочевывал с семьей с места па место. Этот переезд стал последним.

Еще раньше подал заявление в Прокуратуру СССР на свою реабилитацию. В ответ пришло сообщение, что мое дело рассматривается Военным трибуналом Туркестанского военного округа. Осенью 1958 года получил долгожданную справ­ку следующего содержания:

«Дело по обвинению Шадыро Иосифа Савельевича, 1911 г. рождения, до ареста (21 августа 1937 года) студента индустриального рабфака, пересмотрено трибуналом Туркестанского военного округа 21 июля 1958 года. Постановление от 16 ноября 1937 г. отменено и дело прекращено.

Шадыро Иосиф Савельевич реабилитирован.

Председатель Военного трибунала Туркестанского военного округа

полковник юстиции Приймак».

Прошло свыше 30 лет. Выросли дети, подрастают внуки. Я давно на пенсии. Сталинщина отняла у меня лучшие годы и мечты, возможность учиться. Вся моя жизнь — это мои дети. Все, о чем мечтал я, получили сыновья. Вадим — кандидат исторических наук, Олег — доктор химических наук, Александр — юрист.

В моей судьбе нет ничего особенного. То, что довелось пережить мне, испытали миллионы советских людей. Это трагедия народа.

Я благодарен судьбе, что дожил до времен перестройки, когда совесть, правда и реализм становятся нормой нашей жизни, когда мы, наконец, стали объективно оценивать свою историю. Страна стряхивает с себя тяжкий и позорный груз ста­линского режима. Наше государство еще в большом долгу перед миллионами безвинно пострадавших, и нельзя идти вперед, не рассчитавшись с долгами перед своим народом.

Я приветствую развернувшееся в стране движение за увековечение памяти жертв сталинских репрессий. Справедливо, что это движение существует и на многострадальной белорусской земле.

В местах заключения меня звали «дядя Костя». Кто и когда дал мне эту кличку, не помню. Кто откликнется, прочитав мои записки, буду рад и благодарен.