Феникс сапиенс

В октябре выпал снег — выпал, растаял, снова выпал и лег уже основательно. Спасатели книг пересели с вездеходов на снегоходы, выложили ледяными кирпичами купол, прикрывший вход в выработку, сделали тамбур с двумя дверями, привезли генератор, вывели выхлоп наружу, повесили лампочки. Бензиновые инструменты заменили на электрические и продолжили. Озеро покрылось льдом, «Петербург» застыл у причала, вместо трапа насыпали и утрамбовали снежный пандус, по которому снегоходы заезжали прямо на палубу. Крамб смастерил сани для Каны с Лемой и упряжь для Глони. Молодая резвая псина поначалу опрокидывала визжащих и смеющихся девочек, когда вдруг бросалась куда-то вбок и неслась с пустыми санями, завидев оленя или зайца, но суровая Мана навела дисциплину и приучила Глоню следовать строго за ней по следу. Так они уходили довольно далеко: впереди Мана на лыжах, за ней Глоня, запряженная в сани с девочками, за ними — дежурный, обычно Инзор или Кола, тоже на лыжах. Инзор проторил десятикилометровую прогулочную петлю, проехав пару раз на снегоходе, и освежал ее после каждого снегопада. Получилась не просто петля, а северная Сказочная дорога — розовые валуны, елки, сосенки с пухлыми снежными лапами, замерзшие озерца, прорези сквозь сугробы, плавные спуски, подъемы, олени вдалеке, перевал через высокую гряду с чудесным видом, если специально не вглядываться в странности ландшафта на северо-западе. А на перевале ждал привал у корявой сосны и большого валуна, на который Кана с Лемой обязательно забирались по пологому скату, стояли и смотрели назад — на вьющуюся дорогу, на залив, на «Петербург», оставшийся далеко внизу.

По вечерам Сэнк с Крамбом священнодействовали в лаборатории, разрешая посторонним лишь посмотреть через приоткрытую дверь. Кола, освобожденная от всех работ и дежурств, села за перевод. Каждое утро она получала по десять драгоценных страниц, просушенных за ночь, и весь день стучала на пишущей машинке, прерываясь на поиски в словарях. Она не могла найти многих слов — словари составлялись по газетным отпечаткам ХХ века, приходилось догадываться по контексту. Но дело шло. В один из длинных зимних вечеров все собрались в теплой кают-компании и Мана начала чтение первой в истории реставрированной и переведенной книги ХХII века прошлой цивилизации.

«Радостные и грустные итоги XXI века». Автор — Василий Игнатьев, издательство «СПб Андеграунд принт», 2112 год, тираж 200 экземпляров.

— Ну что, читать введение?

«Эта книга не рассчитана ни на какой круг читателей. Ее целевой аудитории не существует, поскольку книга как таковая давно мертва. Не только бумажная книга — она умерла первой, — но и любая книга в любом виде, будь то анализ происходящего, документ эпохи или художественный вымысел, — мертва с момента замысла, поскольку современный человек не в состоянии одолеть длинный текст и воспринять его как единое целое. Так что данный архаичный предмет из бумаги — мой персональный акт неповиновения реальности, к сожалению, воцарившейся надолго, если не навсегда».

— Подождите! — перебил Ману Стим. — А как же все эти тысячи книг? Их же напечатали для кого-то!

— Мы не знаем, когда их напечатали: на обложках нет даты выпуска, — ответил Сэнк. — Выясним со временем.

Мана продолжила:

— «Поскольку я не уверен, что эту книгу кто-нибудь прочтет дальше предисловия, сразу начну с основных выводов по итогам ушедшего столетия в порядке от хорошего к плохому — от оптимистических фактов, лежащих на поверхности, к новым подспудным проблемам.