Фениксы и сфинксы. Дамы Ренессанса в поэзии, картинах и жизни

Но подумав день, Чечилия с тем же курьером написала вежливый отказ. Через неделю пришло новое послание: Изабелла все настаивала и настаивала, и ясно было, что она не отступится и обратит на его получение всю свою энергию. А те, кто хорошо знал маркизу, ведали, насколько она неотвратима. Чечилии тоже это было известно, ведь с той же энергией маркиза помогала тогда миланским беженцам, а потом хлопотала перед молодыми Сфорца, единокровными братьями ее покойного сына, за возврат ей виллы после французов.

С превеликой неохотой Чечилия упаковала своего Леонардо и отправила в Мантую.

Прошел месяц, потом второй. Чечилия написала Изабелле с просьбой вернуть портрет с горностаем. Ответа не было. Через десять дней она написала снова. И Изабелла ответила ей, что картина в одном из ее замков, она обязательно ее найдет, но не сейчас, поскольку везде такой беспорядок, и вообще, ей недосуг – она собирается на свадьбу брата Альфонсо с Лукрецией Борджиа, для которой он будет третьим мужем, дай Бог, чтобы этот брак закончился лучше, чем прежние.

Прочитав это, Чечилия зарыдала.

Она рыдала так, как не рыдала никогда. Ей вспомнилось все, в чем упрекали маркизу Изабеллу, – как та отказалась отдать мужу ковры, как она не вернула золовке ее статуи, как та обошлась с поручениями из завещания герцогини Беатриче, и другие всякие мелочи. Как Изабелла безуспешно бегала за Леонардо, чтобы тот написал ее. Бедная Чечилия знала, что никогда-никогда больше не увидит своего портрета, который, как вдруг оказалось, был для нее бульшим, чем просто картина, – он был символом ее потерянной души.

Граф услышал эти рыдания с другого этажа, и ему и в голову не пришло, что это плачет его жена. Так плачут девушки, брошенные возлюбленным накануне свадьбы, так плачут над гробом детей, так плачут примерно раз в месяц по глупейшему поводу несчастные женщины со слабыми нервами. Но не Чечилия. Даже потеряв несколько лет назад старшего сына-бастарда, она плакала не так: тогда она просто роняла слезинки, но не голосила, срывая горло.

Теперь же Чечилия вопила и бросалась на стены. Античное слово «истерика», давно придуманное Гиппократом, еще не стали применять к подобным рыданиям, но и простое слово «слезы» тут не подходило. Ее прекрасное лицо распухло и стало похожим на мраморную статую, попорченную зимними дождями. Зайдя в комнату и увидев жену такой, граф ужаснулся и сбежал. А Чечилия все плакала.

Она плакала несколько дней. Эти слезы будто разрушали невидимые стены, которые она всю жизнь возводила вокруг своего сердца. На нее обрушилось не просто отчаяние, не просто горе. А весь ужас ее прошлого, все те чувства, которые она не позволяла себе испытывать. Вся ее память, которую она тщательно прятала на чердаке своей души, никогда не заглядывая туда, внезапно предстала перед нею – память о мраке детства, память о полусне отрочества, память о руках Лодовико Сфорца.

Граф выдержал всего несколько дней. Потом он приказал седлать лошадей и уехал прочь. Она не заметила этого.

Когда отчаяние выгорело, Чечилия с опухшим лицом снова попыталась жить повседневной жизнью. С невидящим взглядом и погасшими глазами, совершенно лишенная сил, она ходила по дому, обнимала одичавших детей, которые ластились к ней. Не обновленным фениксом она чувствовала себя, а жертвой кораблекрушения, выброшенной на берег после опустошительного шторма.

А ее муж тем временем примчался в Мантую к Изабелле и потребовал картину. Но блистательная маркиза никогда не выпускала ценную добычу из своих цепких рук. Поэтому встретила его крайне гостеприимно и окружила медоточивой лаской, пирами и музыкой. Портрет тем не менее не отдавала. Но пускай последние двадцать лет (пренебрежем французскими грабежами) граф прожил в достатке и спокойствии: Изабелла могла бы провести обычного дворянина, изящного аристократа, даже сурового воина с тяжелой рукой. Но не человека с его прошлым – повесу, игрока, растратчика, банкрота, умевшего пудрить мозги самым суровым кредиторам и смогшего произвести такое хорошее впечатление на Лодовико Сфорца, что тот доверил ему мать своего сына. Граф льстил и хамил, врал и уговаривал – и Изабелла сдалась, поняв, что встретила противника сильнее себя и его можно только отравить, а подобных привычек она за собой не числила.

Картина нашлась в библиотеке. Завернув ее в черное сукно, граф поскакал в Милан, домой, к жене.

Чечилия сидела у окна и вышивала. Она была абсолютно опустошена, ее душа будто онемела. Надо было жить дальше, но она боялась даже пошевелиться. И больше ни с кем она не могла встречаться глазами – ей становилось больно от того, что она оказывалась живой и должна была испытывать чувства, которые наконец приобрела, но еще не научилась испытывать.

Когда муж вошел в комнату и поздоровался, она не подняла головы, не ответила, не спросила его, где он был столько дней. Но он подошел к ней, развернул портрет с горностаем и поставил перед ней на стол.