Феномен

«Неужели старость подвалила? В сорок-то пять годочков? А ты как думал? Ну, не сама старушка, так ее разновидность, скажем: зрелость ума. Хрен редьки не слаще. Как это Настя о нем: „проколотый“! В точку попала. Как сказал бы шоферюга Василий: „Искра в землю ушла“. Ушла энергия… вот он и завибрировал, зачесался: на работу не вышел, за город с девчонкой рванул, по рылу схлопотал, оружие секретное придумал, и что же… полегчало? Ни-ни. Напрасные хлопоты. Старая шляпа, вот ты кто, Потапов. Одинокая, старая, побитая молью шляпенция. Потерявшая не столько товарный вид, сколько цену. Значение потерявшая. И прежде всего — в собственных глазах. И жить тебе, Потапов, остается считанные секунды. Не в смысле физиологическом, а в каком-то другом, более невосполнимом смысле. И вряд ли тебе книги теперь помогут или там Озоруев со всей своей искренностью, моторностью и партийным долгом: уж коли розовые штаны не помогли, то ни одна религия не спасет, даже самая милостивая и бескорыстная. Знать бы, куда бежать от одиночества… Если не к людям, то куда?»

Из парадного от лестницы притихшего дома послышались торопливые шаги нескольких пар ног. Потапов хотел воспротивиться бесцеремонному вторжению близких, вторжению в его беспомощные и вместе с тем сладостные размышления, и тут же возрадовался мысленно, что вот не оставляют, бегут на выручку, — значит, нужен еще кому-то. По крайней мере — жене с сыном необходим.

Мария приблизилась к Потапову вплотную, долго молчала, поеживаясь, разглядывая сумерки, затем присела на лавочку возле мужа. Настя и Сергей дышали где-то рядом, на каменном крыльце, покуда не сообразили, что взрослым сейчас не до них.

— Потапов, тебя уже разыскивают. Как преступника. Скажи, у тебя… прошло? Ну, это самое, цыганщина твоя кончилась? Переболел? Или…

— Знаешь, Мария, все гораздо серьезнее. Пожалей меня.

— Что?! Его пожалеть?! Я заявление подаю на развод, а он…

— Все равно пожалей. Поднатужься и погладь меня по голове. Вот этой вот… — Потапов медленно опустил руку, пытаясь нашарить пальцы Марии, но ладонь ее успела выскользнуть из ладони Потапова, оставив на скамье, на ее холодной рейке, мгновенно растаявший островок телесного тепла.

— Ты слышишь, Потапов, я подаю на развод.

— Слышу. Не подашь.

— Это еще почему?!

— Потому что поздно. Мы уже старые, Мария.

— Старые?! Да нынче баба в сорок лет только и начинает быть женщиной! И форма цела, и содержания — сколько угодно.

— Содержания, пожалуй, больше, чем нужно. Как бы форма не рассыпалась под его напором. Только ведь я не о том… Мы привыкли друг к другу, Мария. Обувку поменять и то проблема: покуда при трется — нахромаешься. А тут родного человека неродным заменить! Все равно что старое сердце новым, чужим или искусственным. Надолго ли хватит?

— Думаешь, я сегодня заявление написала? После того как ты с девочкой за город съездил? Ошибаешься. Больше года тому назад. Уже и бумага пожелтела.

— Недействительно. На пожелтевшей бумаге.

— Не говори чепухи.

— А тогда почему не подала до сих пор? — спросил для проформы, потакая Марии, чуя, как нужен ей этот полусерьезный треп.

— Это с моей-то работой крутежной? Весь день как белка в колесе. А когда вынырнешь из делишек — все казенные учреждения уже заперты. Может, сам отнесешь? Раз уж ты с фабрики ушел?

— Ушел, говоришь?

— Откуда мне знать. Может, тебя ушли? Тогда почему Озоруев не в курсе? Звонил мне в редакцию, справлялся о твоем здоровье. Приходится врать, изворачиваться. Наплела ему что-то о нервишках, что телефон у тебя отключен и что лучше тебя не трогать денек-другой.

— По принципу: не тронь, чтобы не пахло?

— А что, разве не так?

С улицы к их подъезду свернула машина и, слепя фарами, двинулась в сторону лавочки, сотрясаясь, а порой и подпрыгивая на выбоинах в асфальте. Наконец-то водитель догадался выключить дальний свет, бьющий в две струи, как из огнеметов. Стало видно, что подъехал белого цвета «жигуленок». Дверца водителя распахнулась, кто-то, не мешкая, выбрался из приземистой машины и чуть ли не бегом припустил к дому, вернее — к скамейке, на которой сидели Потапов с Марией.

— Вечер добрый, Мария Петровна! — зачастил ворвавшийся в предночную тишину невысокий, верткий мужчина с непомерно большим белым лицом. Эффект «большого лица» создавали стоймя стоявшие, пружинистые волосы и черный костюм, под которым светлела рубаха, удлинявшая цыганистое, немножко театральное лицо автогостя. — Иван! Чудило-мудрило! Живой-здоровый? Вот и верь слухам: по одной версии — убит в пьяной драке, по другой — зарезан на почве ревности!

— Ты чего орешь, Озоруев? — зашипел Потапов сквозь зубы. — Пошли в дом, Мария. Иначе этот мора-умора старушек разбудит, завтра из дому не выйдешь, сгоришь со стыда…