Феномен Александра Невского. Русь XIII века между Западом и Востоком

Например, блестяще разобрана тема, которая и до сих пор живо обсуждается среди любителей исторической прозы: как следует передавать в современном тексте древнерусскую речь. Аутентичный древнерусский язык может быть непонятен, а стилизация часто бывает неумелой. Именно это сначала и произошло со сценаристами фильма. Тихомиров пишет: «Следует остановиться также и на языке сценария. Язык Древней Руси отличался рядом особенностей и не всегда поддается современной интерпретации. Авторы сценария вовсе не обязаны были стилизовать язык, которыми говорят действующие лица, под язык XIII в. Но они обязаны были найти способы передать характерные особенности языка XIII в. У авторов сценария был прекрасный образец воспроизведения древнерусского языка, правда более позднего времени, – это язык „Бориса Годунова“ Пушкина. А ведь Пушкин писал более 100 лет тому назад, когда русская филология почти не существовала. Однако он не сделал ни одного анахронизма, и не только потому, что он был гениальным художником, но и потому, что он старательно изучал древнерусский язык. Иначе поступили авторы сценария. Они решили, что древнерусский язык – это язык лавочников Лейкина и купцов Островского, сдобренный, кроме того, жаргоном Остапа Бендера из „Двенадцати стульев“. Так, например, Буслай говорит: „Ну, как так – не знаю… Чего вола за хвост тянуть“ (с. 110). В сценарии находим такие перлы: „Нам, брат, война ни к чему“ (с. 111); „У-у, оголец“ (!); „И мертвых нас не возьмете, душу вашу язви“ (с. 127). А вот как разговаривает сам Александр Невский: „В чем их секрет?“ (с. 121); „Я князь-лапотник. Не как вы, эля (!) не пивал, сластей заморских не пробовал“ (с. 117); или „Войну воевать – не комедь ломать“ (с. 118). Что можно прибавить к этому языку, разве сказать вместе с авторами: „Сценарий писать – не комедь ломать“. Заметим, что само понятие комедии не было известно на Руси XIII в. Совсем уж странным языком говорят татары. Авторы сценария заставляют их беседовать ломаным языком, заимствованным из шовинистических анекдотов: „Орда наша езжай, там работа много есть“ (с. 108); „Буюк адам, якши Адам“; „Он шведов бил, а нас чехи били“ и т. д. (с. 119). От татар не отстают и немцы: „Зер гут лошадка. Корош, корош“ (с. 116); или „О, шорт“ (с. 116); не отстает и перс: „Весели город, красива город“ (с. 112)»[232].

Кстати, сцена с проваливанием рыцарей под лед была в сценарии. «И затрещало. Конь Александра взвился свечой и на мгновение замер на задних ногах, хрипя, раскрыв ноздри и поводя обезумевшими глазами. Треща, качнулся и пополз, провалился под тяжестью лед, влача в зимнюю темную воду тевтонских бойцов. Монахи в последний раз подняли черные кресты.

– Победа! – закричали русские»[233].

Однако, видимо, академик М.Н. Тихомиров понимал, что это кинематографический образ, призванный наглядно показать «провал» немецкого нападения. Придираться к художественной детали не счел нужным.

Фильм снят с неплохим знанием бытовых деталей: оружия, построек и костюмов находится вполне на уровне научных знаний той эпохи. Таким образом, фильм был создан в сочетании передового художественного языка, научных знаний и четкой идейной задачи. И как ни странно, эти разнонаправленные тенденции отнюдь не мешали друг другу, а гармонично дополняли. В этом, собственно, и заключался гений режиссера, сумевшего «впрячь в одну телегу» «коня и трепетную лань». Ничего подобного в отечественном кинематографе создано не было. Если говорить о кинематографе мировом, то многие исследователи отмечали сходство визуального ряда «Александра Невского» и «Нибелунгов», снятых Фрицем Лангом в 1924 г. Однако сами фильмы не похожи. Имеющаяся перекличка – это, скорее, элемент художественного диалога. Можно сказать, инфернальные тевтоны Эйзенштейна – это русский взгляд на идеальных тевтонов Ланга.

Важно, что изначально финал фильма был существенно менее жизнеутверждающий. В фильме предполагалось показать вторую половину жизни Александра Невского, половину существенно более тягостную – ту, которая была связана с поездками в Орду. Эйзенштейна как большого художника интересовала драма исторической личности в ее полярных проявлениях. Однако Сталин тоже обладал неплохим художественным чутьем. По его указанию фильм был закончен на позитивном моменте победы русских над немцами. С одной стороны, это обеднило художественное содержание картины. С другой, усилило ее идеологический посыл и сделало более «детской», что тоже было важно, поскольку на протяжении пятидесяти лет главным зрителем картины оставались, безусловно, именно дети.