Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

«Последняя глава» близости Е. Герцык с Ивановым подробно, психологически виртуозно и с исповедальной глубиной освещена ею, кроме как в «Воспоминаниях», еще и в письмах к В. Гриневич, дневнике и повести «Мой Рим». О том, что уход страсти не означает утраты любви, лучше всего было сказано, пожалуй, по следам событий: «То, что любовь не замутилась, не умалилась, утратив даже тень желания, даже память о желании, – значит, что он никогда не был мне женихом избрания (но если не он, то никто) и что я, только подчиняясь тайному обычаю души, растила в ней такую любовь, невестину, и потому неведомо для себя выбрала единственно верного, то есть недоступного»[793]. В этих строчках – осознание Евгенией своей высшего призвания как монашеского. Но монашество это – нового, в духе Серебряного века можно было бы сказать, «софийного» типа, монашество «в миру», не «отсекающее», но принимающее и подвигом освящающее страстную мирскую жизнь. Это путь для немногих, поскольку требует врожденной чистоты души, таланта самосознания – но и помощи свыше: вспомним созданный Евгенией образ «ласковой, прохладной руки», ставящей преграду всем ее «простым» женским устремлениям. Никаким романтическим и оккультным «розам» места на этом кресте нет, облегчает его лишь благодатное вмешательство: именно в «римских» текстах Е. Герцык множество описаний моментов беспричинной радости, счастья, – более того, светоносного ви́дения мирового целого – того, что вызывало ревнивое недоумение у Иванова, знавшего одни языческие восторги.

Пребывание Е. Герцык в 1913 г. в Риме – это торжество ее неканоничной духовной высоты, апофеоз Царь-Девицы, подчинившей низшее естество идеалу любви[794]. В изумлении от того, что этот тусклый, духовно погасший полустарик заставлял ее страдать, обретшая самостояние и просветленность Евгения могла бы поддаться соблазну превозношения – однако испытывает одну жалость: «Больно, больно за него… Бедный! – трудно, когда нужно симулировать, что богат, что счастлив»[795]. Вновь Иванов красиво и глубокомысленно говорит ей о Дионисе, и вновь это увлекает ее – тем более что она только что видела «Вакханок» Еврипида в античном, на фоне гор, театре. Но… «это прекрасно – греческий театр, и захватывает какой-то волной дионисийства, но в моей нынешней душе это только уход к Христу»[796]. Иванов ей о Душе Мира, о мистической розе – а ей за всем этим слышится весть о Христе: «Если не к нему, то с его помощью загорается все сильнее любовь к Христу»[797]. Всеприсутствие Христа для Евгении сделалось настолько явным, что и «неудачный» брак Иванова со «скучной» (хотя и «очень хорошей») Верой представляется ей лестницей настоящего духовного восхождения для него. «Их брак – в тихой покорности тому, что счастья все равно нет. Но от этой безрадостности яснее единая реальная связь человека, его, Вячеслава, с Богом, Христом»[798], – Ему Евгения мысленно вручает Иванова, покидая Рим. Неисповедимым образом, пройдя сквозь башенный содом, имея на устах имя Диониса, почитательница Ницше Евгения Герцык обрела Христа – «солнце невидимое», плод «узкого пути» любви – «жертвы красной»[799].

Глава 4 Между церковью и оккультизмом

Прот и Гиацинт