Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Таким образом, прежний посвященный ныне на земле ведет призрачно-двойственную жизнь: земное бытие чужое для него, но и мир духовный не до конца реален. Он обладает неким сумеречным ясновидением – «слышит трав прерывистые речи» и поющие голоса в звуках морского прибоя, а также понимает свою карму, причинно-следственную закономерность событий, поскольку ему «ясны идущих дней предтечи» (сонет 12). И это полусонное, сомнамбулическое существование предельно мучительно. Оно подобно состоянию глубокой старости человека, прожившего тяжелую греховную жизнь. Такой человек страдает не столько от телесных недугов, сколько от скорбных, а порой и страшных воспоминаний:

В нас тлеет боль внежизненных обид.
Томит печаль, и глухо точит пламя,
И всех скорбей развернутое знамя
В ветрах тоски уныло шелестит.

Однако мука «самосознающей» души куда глубже обыкновенной старческой! Мало того что «знающий обречен на полное одиночество, – это одиночество в аду. Лирический субъект волошинского цикла идет путем «в пространствах вечной тьмы», где обитают одни безымянные отвратительные существа. Этот мир похож на тот, который изображал Борис Леман-Дикс: столоверчение не прошло последнему даром, и от присутствия всякого рода инфернальных сущностей, оккультных «скорлуп», – а по-церковному, бесов, он так и не смог избавиться. Близкие переживания мы находим и у Волошина:

Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз, —

а сверх того – некий (преисподний?) «огонь и жалит и язвит» духовидца. Корни такой судьбы лирического субъекта уходят в некую вину, а не в одно языческое посвящение, – это вина против любви, как и в Штейнеровых драмах-мистериях. Некогда волошинский бессмертный индивид,

…как Орфей, нарушив все преграды,
Все ж не извел родную тень со дна,

и ныне ему

В любви не радость встреч дана,
А темные восторги расставанья.

Не выразилась ли здесь та главная судьбоносная боль Волошина, которой он делился, как с духовной матерью, с Аделаидой Герцык, – его неспособность к настоящей любви? Не монах и не муж – так мог бы сказать про себя Волошин, подобно тому как сетовала на свою женскую судьбу Евгения Герцык – не монахиня, не мать, не любовница…

Однако лирический герой Волошина отнюдь не желает избавляться от этого вечного странствия по океану скорби:

Своей тоски – навеки одинокой,
Как зыбь морей, пустынной и широкой,
Он не отдаст.

Но почему же? Во-первых, потому что речь идет – в прошлом о посвященном, в настоящем же о поэте: грезящий скорбный дух лирического субъекта «певуч». Но для «пения» ему потребны сны, – и не просто сны, а воспоминания о других мирах, о прежних земных существованиях: эти сновидческие картины художник претворяет в поэтические образы. Волошин – один из теоретиков и творцов русского символизма. Специфика его символистской эстетики – сосредоточенность на «сновидческом» характере художественного творчества. В этом Волошин следует не столько Фрейду, сколько Ницше как автору «Рождения трагедии»: взяв у Ницше категорию «аполлинийского сновидения», он хочет до конца исчерпать ее смысловые потенции и доходит до… бога Аполлона. И опять-таки: Аполлон для Волошина – это реальное духовное существо, бог, которому коктебельский поэт всерьез адресует молитвы и в честь кого он намеревается учредить мистерии. В условно-классицистской ипостаси Мусагета Аполлон ему не интересен: свою эстетику Волошин соотносит со Сминфеем – Аполлоном Мышиным, трактуя его как «бога мгновений», владыку времени (трактат 1909 г. «Аполлон и мышь»). Задумывая мистерии именно Сминфея, Волошин подражал своему другу и сопернику Иванову, установившему на Башне мистерии Диониса. Мисты Аполлона, по замыслу Волошина, должны уметь погружаться в вегную глубину мгновения подобно адептам дзэн-буддизма; для волошинского воззрения вечность не трансцендентна, а имманентна временному потоку[997]. Образы, созерцаемые такими посвященными, сходны с картинами сновидений. Однако это не плоды субъективных грез, а восприятие некоей высшей реальности – той самой, какую видят «изгнанники, скитальцы и поэты», согласно поэме «Corona astralis». Здесь имеется в виду мировое кармическое прошлое, Акаша-хроника теософской традиции, «летопись мира» по Штейнеру. Как видно, концепция данной поэмы созвучна как тогдашним эстетическим разработкам Волошина, так и его религиозным – неоязыческим исканиям. Обнаруженная им у себя способность видеть «кармические сны» была ему нужна в качестве источника его поэтического творчества, но мыслилась и как сверхъестественный дар учредителю аполлонических мистерий.