Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Помимо того что Е. Герцык имела обыкновение подводить итог прожитому дню (наиболее органично для нее как раз дневниковое слово), дважды за свою жизнь она подытоживала завершившийся на тот момент отрезок биографии. Первая, тридцатипятилетняя ее половина осмыслена в «Моем Риме»; «Воспоминания», писавшиеся в шестидесятилетием возрасте, были попыткой создать цельную картину своей судьбы и эпохи. Оба сочинения имеют сходную структуру: это серии философических очерков – портретов современников. Е. Герцык не стремится к объективности показа: насколько для нее важно схватить и описать «смысл» своих героев[1016], настолько же насущно воспроизвести – в «абсолютном» же явлении – собственное «я». Как мы уже указывали, человек для Е. Герцык – бытийственная тайна, и вопрос стоит об осмыслении ее, – идет ли речь о другом или о себе самой. Оба ее крупных прозаических сочинения вправе называться огерками феноменологии человека. При этом они имеют отчетливо выраженный исповедальный характер — изображая другого, автор, неизбежно раздваиваясь, говорит и о себе. Как и для Бердяева-мемуариста, для Е. Герцык «дело идет о самопознании, о потребности понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу» – и о том, чтобы «понять все происшедшее с миром как происшедшее со мной»[1017].

Однако между «Самопознанием» Бердяева и автобиографической прозой Е. Герцык существует немалая разница. «Я никогда не писал дневника. Я не собираюсь публично каяться» [1018], – заявляет Бердяев в предисловии к своей итоговой книге. Проза же Е. Герцык родилась как раз на почве дневниковых записей, и в силу именно такого происхождения в ее текстах немало покаянных мест. Не только эти последние, но и интимный лиризм побуждают охарактеризовать герцыковскую прозу как исповедальную, что было бы уже неуместно в отношении «Самопознания». Пафос бердяевской «философской автобиографии» – не просто эгоцентризм, но и экзистенциальное самоутверждение, «оправдание» авторского «я». Тексты Е. Герцык по духу более христианские: их субъект – страдающее, мечущееся, ищущее, – наконец, открыто кающееся «я», умеющее при этом стушеваться, отступить, дабы более рельефно и объективно выступил лик другого. Другой для Бердяева – всегда предмет его оценочного суждения (весьма меткого как правило), но отнюдь не таинственная «вещь в себе». Мемуары Бердяева открыто субъективны, тогда как мемуарная проза Е. Герцык феноменологична: женщине-мыслителю удается, по ее собственному выражению, «быть и не быть» в изображаемой ею реальности. Конечно, ей далеко до бердяевской силы в охвате эпохи, и она сознает «камерность» своего писательского дарования. Однако так ли уж это мало – обозначить свой собственный подход к миру и человеку (феноменология в духе Гёте), на его основе выработать литературный стиль (словесный аналог импрессионизма) и высветить им ряд характерных примет своего времени? При всей кажущейся безыскусности, проза Е. Герцык в действительности интеллектуально изысканна, и ее философский тонус отвечает самым напряженным духовным исканиям Серебряного века. Попробуем понять смысл «Моего Рима» – очеркового, по жанру, произведения: с одной стороны, это первая проба пера мемуаристки, с другой – самый, пожалуй, исповедальный и интимный текст Е. Герцык.

«Мой Рим» (1914–1915)

Истоки «Моего Рима» следует искать в дневниковых записях Е. Герцык. Таких текстов два. Первый — это запись от 1 января 1909 г., сделанная на петербургской Башне: Евгения в тот момент искала определенности в отношениях с Ивановым, чувствуя, что любимый отдаляется от нее. Позиция, занятая ею, нравственно-возвышенна: «Воля моей Любви, чтоб было только высшее, только самое истинное и великое», – «хочу не себя, а воли Божьей»[1019]. Но воля Божья, – таково старое церковное верование, – открывается человеку в особо значимых для него местах Евангелия. Так вот, Евгению больше всего трогал в Новом Завете разговор Христа с апостолом Петром (Ин 21: 19–23): Господь определил любимому ученику Иоанну «пребывать», покуда Он не придет вновь (загадочное повеление, которое иногда трактуется как дарование бессмертия), а Петру идти за Ним («то есть к смерти», комментирует в дневнике Евгения). Как-то «недобро» (это ее собственное слово) Евгению волновала особая любовь Иисуса к Иоанну, – ей представлялось, что этой любовью Петр был обделен. И ей, чья любовь была безответной, виделась близкой ситуация Петра: обращенные к апостолу Христовы слова «если можешь, иди за Мной» она воспринимала как адресованные ей самой…