Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

В этом коротком отрывке из интервью Антанаса Кибартаса, в 1947 году высланного из Литвы и проведшего десять лет на спецпоселении в Тюменской области, сосредоточен ряд тем и проблем, важных для понимания опыта жертв советских послевоенных депортаций[342]. В первую очередь этот опыт характеризуется противоречивым сочетанием, с одной стороны, насилия, которое несла с собой депортация (много лет спустя мать расскажет Антанасу о том, что его отец был расстрелян), а с другой – существованием таких аспектов жизни на спецпоселении, которые не только способствовали адаптации, но и вели к интеграции и даже «советизации» части спецпереселенцев, прежде всего молодежи. В словах А. Кибартаса содержится указание на ключевые механизмы такой интеграции – коллективный труд и образование, которые облегчали адаптацию, а порой и открывали двери социальной мобильности в условиях спецпоселения и особенно после освобождения. Заметим, что эти два, казалось бы, столь разных периода нередко оказываются связанными в рассказах бывших депортированных – как за счет континуитета в социальных, профессиональных, семейных траекториях, так и в силу того, что дамоклов меч возможной стигматизации не исчезал с окончанием ссылки. Наконец, в этом отрывке звучит и намек на долгий путь по пересмотру убеждений и (пере)осмыслению индивидуального и коллективного опыта депортации, который прошла часть бывших депортированных в последующие десятилетия.

Рассказ Антанаса Кибартаса – вовсе не исключение. Это и многие другие интервью с бывшими депортированными, собранные в рамках коллективного проекта «Звуковые архивы: Европейская память о ГУЛАГе»[343], убеждают нас в необходимости вернуться к ряду распространенных в историографии представлений, чтобы посмотреть на жизнь в условиях спецпоселения не только как на травматический опыт, обрекавший индивида на маргинализацию и служивший своего рода школой homo antisoveticus[344]. Среди более чем 200 биографических интервью с жертвами советских депортаций из Восточной Европы, записанных участниками проекта, меня будут интересовать выходцы из Прибалтики (прежде всего Литвы) и Западной Украины, высланные на спецпоселение в Сибирь в первые послевоенные годы, в том числе те из них, кто остался жить там после освобождения. Заметим, что в большинстве случаев речь идет о людях, родившихся в 30-е годы и попавших на спецпоселение подростками и детьми, что отразилось на их восприятии ссылки. Несмотря на выпавшие на их долю лишения, их опыт депортации был опытом людей, которые начинали строить свою жизнь и потому могли вынашивать планы и пытаться их осуществить, пользуясь возникавшими возможностями[345].

Понять спектр этих возможностей поможет обращение к архивным материалам различного уровня: фондам ГАРФа, в которых отразилось управление депортациями на макроуровне[346]; областным архивам [ГАНИИО], позволяющим посмотреть на спецпереселенцев глазами руководителей местных партийных и хозяйственных органов; наконец, архивам КГБ и МВД Литвы, где хранятся, в частности, личные дела депортированных, запечатлевшие их жизненные траектории через призму полицейского видения [LYA; LCVA].

Нам предстоит понять, что делало возможной адаптацию спецпереселенцев в условиях ссылки, а затем встраивание в общество, являющееся наследником сталинского. Прежде всего необходимо оценить роль труда в жизни спецпереселенцев: даже нося принудительный характер, он мог – в отличие от лагерей и, возможно, «крестьянской» ссылки 1930-х годов [Красильников и Виола 2006: 46–47] – сопровождаться положительной мотивацией и способствовать не только физическому выживанию, но и влиять в дальнейшем на преодоление стигматизации, социальную мобильность и более широкую интеграцию спецпереселенцев, вплоть до «советизации». Под последней я подразумеваю не только усвоение официально санкционированного спектра практик и ценностей, но и включение индивида в неформальные сети общения и обмена, освоение характерных для советского общества тактик избегания и «игр с самими правилами» игры [Левада 2000: 20][347].

Изучение этих вопросов заставляет обратиться к длительным временным промежуткам, выходящим за рамки периода ссылки. В отличие от большинства работ, посвященных истории депортаций, я постараюсь поместить этот репрессивный опыт в контекст всей истории жизни индивидов. Это позволит не только увидеть мостки, переброшенные из «ссыльной» в «вольную» жизнь, но и предложить такую микроисторию депортаций, которая, выявляя общую матрицу, заданную репрессивным действием, могла бы отразить разнообразие индивидуальных судеб и их взаимодействие с другими, в том числе нерепрессивными контекстами.