Феномен куклы в традиционной и современной культуре

Этот процесс, очевидно, можно разбить на два этапа. На первом этапе кукла выступает как двойник манипулирующего с ней человека, своеобразный его близнец или alter ego. «Я» и «Это» существуют здесь как единое целое или, иначе, как неразрывное единство, поскольку «в индивидуальной игре, в которой ребенок в лучшем случае имеет в качестве партнера куклу, нет жесткой необходимости ни в смене позиции, ни в координации своей точки зрения с точками зрения других участников игры» [Дорохов 2003]. Всё, совершаемое с вещью, совершается и с ее обладателем, между ними нет посредников. Как отмечает А. Н. Исаков, «признание Другого требует веры. Вера же по своей изначальной сути есть отношение взаимности: с миром, с богом, с самим собой или в обобщенной форме – с бытием как таковым» [Исаков 1998; Исаков 2010]. Эта особенность «первобытного» мышления хорошо описана Л. Леви-Брюлем [Леви-Брюль 1999, с. 439 и след., 452 и след.].

Как полный аналог, заместитель самого ребенка, его alter ego, кукла часто выступает в детских фантазиях и «страшных историях». В одной из них мать посылает своих детей за молоком и предупреждает, чтобы они не смотрели на кладбище. «Все не посмотрели, а старший брат посмотрел. Потом ночью в двенадцать часов он… взял залез в шкаф, а куклу положил под одеяло. Прилетает белая простыня и душит эту куклу. Душит, душит, целый час душила, а потом улетела…» [Шевченко 1995, с. 203, № 61]. В других вариантах куклу подкладывают «черной руке» [Шевченко 1995, с. 205, № 70; с. 207, № 75]. Еще в одном рассказе, спасаясь от «красного пятна», мальчик сначала «положил вместо себя манекен» на кровать, а затем лег спать сам и расстрелял «красное пятно» из ружья [Шевченко 1995, с. 190, № 22]. В третьем рассказе «черная тетенька», выходящая из картины, убивает родителей. «Дети хотели узнать, почему, от кого это так. И они залезли под кровать. Налили из кувшина крови в куклу ночью. И стали следить. Ночью она [=„черная тетенька“] также вылезла из картины, проколола кукле вену и налила кровь себе. Потом они ее поймали и и говорят: „Ты почему нашу маму убила, и папу, и куклу сломала?“ Она и говорит: „Мне один принц заколдовал меня и сказал, чтобы я у сто человек выпила крови“. Кукла была самая последняя…» [Шевченко 1995, с. 218–219, № 110]. Аналогичные замены ребенка куклой являются общим местом в детских «страшных историях» [Гречина 1981, с. 96–106; Мухлынин 1995, с. 51; Осорина 1999, с. 53].

Илл. 39

Такое понимание куклы характерно для некоторых типов психических больных: пациент делает куклу, которую он тщательно прячет. То есть личность больного человека проецируется на игрушку. Это, как указывает Х. Э. Керлот, засвидетельствовано и в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо [Керлот 1994, с. 280].

Подобное единство человека и артефакта-заместителя получает свое отражение и в филогенезе. Например, в мифологии и ритуальных практиках изображение человека может выполнять его функции, полностью замещать его, особенно при выполнении действий, которые обычно человеку недоступны. Яркой иллюстрацией этой функции куклы являются древнеегипетские статуэтки ушебти (букв. „ответчик“), которые в погребальной практике периода Среднего Царства символизировали слуг и рабов. Они должны были обслуживать покойного в загробном мире (в Полях Иару) и отвечать за все его поступки перед богами. В более поздних верованиях их задачей была не работа на владельца гробницы, а возможность заменять хозяина в тех случаях, когда боги призывают его «перевозить песок с Востока на Запад» [Рак 2000, с. 271, 272, илл. 222–225; Большаков 2001, с. 232].

Отражением этого этапа являются и уже упоминавшиеся чуринги австралийских аборигенов и древнеегипетский «двойник» человека – душа Ка. По мнению Э. Нойманна, «душа Ка является архетипическим прообразом того, что мы знаем сегодня как „Я“; в ее объединении с другими частями души и в осуществляемой таким образом трансформации личности мы имеем первый исторический пример – в мифологической проекции – психического процесса, который называем „индивидуализацией“ или „интеграцией личности“» [Нойманн 1998, с. 256].

В русской традиции к такого рода «пракуклам» в известном смысле близки мерки, снимавшиеся с человека в ритуалах жизненного цикла (родины, свадьба, похороны) – нитки, веревочки, пояса [Свирновская 1999, с. 74–75]. Насильственное отторжение тела от его двойника-мерки (например, обычай снимать мерку с тени человека в апотропейной магии и колдовстве) приводит к его разлучению со своим «Я» и даже к превращению в заложного покойника.