Феномен Солженицына

В крепости, по словам тюремщиков, – рассказывает Левенец, – Богров, не знавший, что рана Столыпина оказалась смертельной, был странно бодр и весел, пока не узнал, что дело повернулось совершенно иначе: судить его будут за убийство, и ему грозит виселица. Впрочем, самообладание Богров сохранял до самого конца. Несмотря на многочисленные разговоры, что суд якобы был необычайно поспешным, мы не нашли в материалах процесса никаких существенных нарушений российского законодательства. Вплоть до того, что по решению суда семье приговорённого к смерти вернули тот самый браунинг и неизрасходованные патроны – частная собственность…

(Там же. Стр. 43)

Судьба авторов этой книги сложилась по-разному. Юрий Левенец стал академиком Национальной академии наук Украины, директором Института политических и этнонациональных исследований – крупнейшего в стране академического НИИ такого профиля, советником нескольких президентов и премьер-министров. Валерий Волковинский получилизвестность своими работами по истории Украины в годы Гражданской войны, в частности, написал биографию батьки Махно, но, к сожалению, рано ушёл из жизни. А сама книга давно стала библиографической редкостью, даже у авторов не сохранилось ни одного экземпляра.

В заключение – несколько слов об итоге их встречи с Солженицыным.

Он любезно принял их, вежливо выслушал, но остался при своём мнении. Не только переубедить его, но даже заинтересовать своей версией они не смогли. *

Солженицына не могла заинтересовать не только эта, по правде сказать, довольно экстравагантная версия, но и вообще никакая другая, кроме его собственной.

Он и обратился к этому судьбоносному, как теперь принято говорить, событию в истории России только для того, чтобы высказать – не просто высказать, а подробно развернуть – эту свою версию.

У него Богров убивает Столыпинакак еврей.И не по каким-нибудь конкретным, обусловленным тогдашними событиями еврейским побуждениям (скажем, мстя за дело Бейлиса или погромы), а потому, что толкает его на это убийство «трехтысячелетний зов» еврейской истории. И выбирает он в качестве жертвы именно Столыпина, потому что главная, сокровенная его цель состоит в том, чтобывыстрелить в самое сердце России.Столыпин выбран им как самый крупный человек тогдашней России, единственная, последняя её надежда. Роковым своим выстрелом именно он, Богров, обрек страну на все будущие её несчастья. Пуля выпущенная из его пистолета в 1911 году, изменила ход истории, предопределила и февраль, и октябрь 17-го, и гражданскую войну, и сталинский ГУЛАГ – всё, всё было заложено и предопределено уже тогда, этим богровским выстрелом….

Повинуясь традиционным образцам поведения проповедников «русской идеи» – и не останавливаясь даже перед разрушением художественной целостности романа Солженицын вводит в новую редакцию еврейскую тему.

В центре её оказывается не имеющая никакого отношения к августовской катастрофе история Петра Столыпина, прозрачно символизирующего Россию, и еврея Мордки Богрова, убивающего Россию, повинуясь «трехтысячелетнему, тонкому, уверенному зову» своей расы. В художественном смысле история эта губительна для «Августа Четырнадцатого», в партийно-политическом – она предназначена его спасти. Ибо никак иначе нельзя доказать, что, несмотря на предсмертный старческий маразм православной монархии, так откровенно продемонстрированный самим Солженицыным, умерла она все-таки не сама по себе, но была сокрушена «бесами».

Солженицын не оставляет у читателя ни малейшего сомнения в том, что только Столыпин способен был обеспечить православной монархии счастливое будущее, что в нем заключалась единственная надежда России противостоять «бесам». «В оправданье фамилии, он был действительно столпом государства. Он стал центром русской жизни, как ни один из царей. (И вправду, качества его были царские.) Это опять был Петр над Россией»… Под водительством нового Петра «Россия выздоравливала непоправимо»… Что Богров, стреляя в Столыпина, стрелял тем самым в «сердце государства», сомнений опять-таки быть не может. Он убил «не только премьер-министра, но целую государственнуюпрограмму», повернув таким образом «ход истории 170-миллионного народа»…

С другой стороны, читатель не должен оставаться в неведении, что ход этой истории был повернут именно евреем… Даже критик, вполне сочувствующий Солженицыну, вынужден отметить: «С самого начала имя Богрова в повести окружено почти исключительно еврейскими именами… Нееврейских имен вокруг Богрова почти нет, тогда как в документах их больше половины… Для Солженицына не так важно, что Богров пошляк, как то, что он еврей». «Я боролся за благо и счастье еврейского народа», – скажет в день повешения Богров. И Солженицын подтвердит: «Это было – единственное несмененное из его показаний»…

(Александр Янов. Русская идея и 2000-й год. New York. 1988. Стр. 261–263)

Тут я хочу задержать внимание читателя на одной реплике, мимоходом брошенной автором этого текста: «Даже критик, вполне сочувствующий Солженицыну, вынужден отметить…»