Ведя эти более чем странные поиски опустившегося человека, Потапов спрашивал себя: что им, Потаповым, движет? Обида? Но разве может обидеть несчастный? Желание с его, Потапова, стороны сравняться хоть в чем-то с поверженным, попить с ним из одной кружки? Тоже вряд ли. Не настолько Потапов созрел нравственно, чтобы стать безукоризненно милосердным. Не из благотворительных же устремлений?! Пошловато в наших социалистических условиях копеечные жертвы приносить. Тогда что же? Боевые ордена? Не их ли оскорбленное, стыдливо припрятанное сияние заставило Потапова вздрогнуть до глубины души? Пожалуй. Как сигнал, как вспышка. И еще слова Шляпы насчет отца Потапова. Как там он: «Во имя отца, который у тебя на войне загинул…» Да! Именно это. Ниточка неосознанной надежды на связь, давно оборвавшуюся в псковских болотах. «А вдруг он знает меня, этот Поликарпыч? Вернее, отца моего помнит? По каким-либо фронтовым встречам? А что, если он воевал там, тогда, с моим отцом рядом? Бред?! А может, предчувствие? Мистика? А почему не закономерная случайность, не совпадение? Благоприятное стечение обстоятельств?»
Городская баня располагалась на сухом возвышенном берегу Мшинки, спиной к реке. Перед входом образовалась маленькая, обсаженная деревьями и кустарником, кудрявая площадь — летом в венчике зелени, зимой в опушке инея, снежной бахромы. В кустах под деревьями — лавочки и два-три киоска, торгующих напитками и банной мелочью: мочалками, мылом, мыльницами, вазелином, пемзой, нитками-иголками… Веники сбывали частные старушки, шуршащие подсохшей березовой листвой, так сказать — из-под полы.
Очутившись на этой весьма популярной в городе площади, прозванной Предбанником, Потапов, облаченный в импортный костюм, при галстуке, рослый, заметный, конечно же обратил на себя внимание завсегдатаев; искать инвалида не пришлось: старик Поликарпыч сам вышел из укрытия. Покинув лавочку, на которой под желтеющими липами коротали время пенсионеры, отбивающие «козлика», Поликарпыч сунулся было под ноги Потапову, на ходу нервно стуча о землю протезом и срывая с головы мятую шляпу. И тут Потапов энергично обнял старика, не дав ему возможности сесть на землю и протянуть шляпу; Иван Кузьмич плотно обхватил подвыпившего Георгия Поликарповича, как бы здороваясь с ним от души, не пряча улыбки.
— Давайте присядем, Георгий Поликарпыч! Отойдем с вами вон туда, в сторонку, за те кусточки. На пару слов…
— Неужто признали, вспомнили? — Инвалид запрокинул отекшее, изуродованное морщинами лицо, на какое-то мгновение обмяк в руках Потапова, будто в капкане.
— Значит, вы на фабрике работали?
— До вас — кладовщиком, на складе готовой продукции. А с вашим приходом — двор пошел подметать. Н-нда-а. И сейчас подметал бы, работенка нехитрая. Да разглядели, видать, что я на одной ноге танцую, в обнимку с метлой: не понравилось кому-то! Уволили. Благо основание имеется: дважды пенсионер — по инвалидности военной и по годам. А того, гады, которые уволили, не знают, что человек после пятидесяти не столько из-за денег на работу ходит, сколько из одиночества, чтобы в компании своих людей пожить подолее, н-нда, особливо ежели данный человек без семьи остался, среди, так сказать, долины ровныя…
— Если честно, Георгий Поликарпыч, то не я вас уволил, а кто-то из моих сослуживцев. А я только подписал, не вникая…
— Н-нда, а ты — вникай. На кой тебя шут в директора сунули, ежели ты вникать не можешь? А вдруг меня, невиновного, к расстрелу представили в той бумаженции, а ты взял и подмахнул, не глядя? Хорошо ли так? Нет, ты вникай, вникай! Потому что я без работы, без обчества — есть полностью убитый человек!
— П-простите меня… — сорвалось у Потапова с языка; про себя он успел заметить, как дернулась, будто от удара, от жалостливого слова «простите» голова старика.
— Как это… Что вы такое сказали? — прошептал он, мгновенно повеселев и перейдя на уважительное «вы».
— Я и говорю: простите, если можете.
— Тоись… прощения просите, так, что ли?
— Именно так.
— Н-нда-а. И что же — так вот без причины и просите али самого подперло? Что от меня-то понадобилось вам? Отзыв какой или рекомендация?