Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции

Дочь Лоренцо Медичи, того самого, которому Макиавелли посылал своего «Государя», сирота с первых дней своей жизни, она была воспитана в той атмосфере лжи и лицемерия, которая господствовала при дворах тогдашних итальянских владетелей, привыкла с детских лет видеть, как неразборчивы были тогда на средства к достижению цели, и испытала уже и тогда превратности судьбы, сделавшие ее игрушкою в руках тех политических партий, борьба которых в это время достигла до крайних пределов ожесточения[1449]. Миниатюрная, тщедушная, с резкими чертами лица и большими глазами, отличавшими род Медичи, она обладала чрезвычайно живою и впечатлительною натурою, с юных лет отличалась своими способностями,[1450] и те события, в которых ей мимо воли пришлось играть роль, произвели на нее сильное впечатление, не изгладившееся с летами[1451]. Ей было 14 лет, когда в силу договора между королем Франции и ее дядею Климентом VII, она была отвезена во Францию в качестве невесты Генриха, второго сына Франциска I, впоследствии короля Франции Генриха II, и здесь очутилась вновь среди нравственной атмосферы, сильно напоминавшей ее родину, среди распутства и огрубелости чувств, которые, употребляя выражение Шатобриана, составляли выдающиеся черты эпохи Валуа[1452]. Народ встретил ее дурно; ее происхождение, принадлежность к семье, предки которой были купцами, тот факт, что расчеты, связанные с нею, не осуществились, делали ее крайне непопулярною[1453]. Ей пришлось преодолевать сильные препятствия, чтобы изменить господствующее по отношению к ней настроение, пришлось изощрять свой ум в изобретении средств, как привлечь к себе сердца будущих подданных. Ее ловкость, изящные манеры, ее ум и веселость успели мало по малу ослабить дурное впечатление. Франциск I был в восторге от нее, стал предпочитать ее общество всякому другому и сразу привлек к себе молодую натуру, и она подчинилась его влиянию, его идеям, усвоила твердо все его принципы, его любовь к роскоши и увеселениям, к пышности двора, как к лучшему политическому орудию и, «созданная руками великого короля, никогда не забывала того, чему выучилась у него, а, напротив, всегда старалась подражать ему, даже превзойти его»[1454]. Окруженная развратным двором, имея постоянно пред глазами примеры низости и лицемерия, интриг и пустого тщеславия, она приучилась смотреть с пренебрежением на людей, привыкла оценивать их с самой дурной стороны, она приучилась смотреть с пренебрежением на людей, привыкла оценивать их с самой дурной стороны, и в удовлетворении их тщеславия и низких страстей увидела лучшее средство повелевать ими, приковывать, привлекать к себе, к своему делу; но сама оставалась чистою и незапятнанною, сумела сохранить свое женское достоинство[1455], чем еще больше увеличила силу своего влияния, стоя в стороне от общего увлечения, обладая возможностью управлять им. Еще в то время, когда она была только наследницей престола, а потом королевою без власти и влияния, королевою, вынужденною безмолвно выносить господство и власть соперницы, Дианы де Пуатье, она как верная ученица Франциска обратила все свое внимание на выработку средств производить влияние на людей, пользоваться их дурными качествами. Она предалась науке, постоянно читала, училась, собирала книги, учила своих детей, внушала им понятия о высоком значении и роли королевской власти, о ее недосягаемости,[1456] и в то же время формировала двор, организовала свиту, этот знаменитый впоследствии legion volante, изощряла свой ум в изобретении средств понравиться, поразить блеском и пышностью. Всякий раз она являлась в новом костюме, одевала в изящные костюмы своих дам, всякий раз изобретала то новый какой-нибудь танец, то новый балет, то игры[1457]. И вот когда наконец власть попала в ее руки (во время малолетства Карла IX), когда наконец она могла удовлетворить своему честолюбию, своему affetto di signorreggiare, она оказалась вполне приготовленною к новой роли. Ее честолюбие и властолюбие не давали ей возможности легко или небрежно относиться к делу, постоянно возбуждали к неутомимой деятельности, а выработка средств нравиться, влиять, привлекать к себе людей открывала ей обширную арену. Она не жалела денег, готова была войти в неоплатные долги, — что действительно и случилось с нею, — но ни за что не решилась расстаться с излюбленным политическим орудием. Ее женская свита возросла до размеров, невиданных при дворе, места увеселения, замки, роскошь и красота которых возбуждают удивление и теперь, вырастали под ее руками один за другим, празднества и увеселения сменяли одно другое, и она не щадила ничего, чтобы, по выражению Брантома, «доставить удовольствие народу»[1458]. Ее апартаменты, доступа в которые всегда с особенною ревностью добивалась знать, считались в то время plaisir de la cour. Сюда всегда собирался цвет красоты и изящества, собирались дамы и девицы, «костюмы которых превращали их в богинь», здесь велись самые веселые разговоры, играла музыка, давались представления комедий, сочиненных услужливыми придворными пиитами,[1459] и все было «прекрасно, блестяще, величественно»[1460]. Торжественные залы, где устраивались балы, затмевали все, что когда либо существовало, и «они блестели, как звезды на ясном небе»[1461]. «Словом, двор был таков, что, когда королева-мать умерла, все единогласно стали утверждать, что двор перестал быть двором, что никогда впредь не будет во Франции второй королевы-матери»[1462]. Любезность и приветливость самой Екатерины Медичи, выходившей обыкновенно ко всем дворянам, которые являлись ко двору, упрашивавшей их в самых лестных выражениях любить короля, исполнять его приказания, напоминавшей им об услугах, когда-то оказанных королям их предками, умевшей задеть самую чувствительную их струнку, — она превосходно знала историю и генеалогии дворянских домов, — все это кружило головы, возбуждало восхищение, делало гордых дворян покорными[1463]. А тут представлялась их глазам блестящая группа девиц, этих «скорее небесных, чем земных созданий», и судьба знатного гордеца была решена: дворянское сердце сгорало в том огне, который зажигали в нем красавицы[1464]. Дворянин попадал в расставленные сети, с любовью и уважением взирал на благодетельную королеву, страшился навлечь на себя ее гнев или нерасположение, и она могла ворочать им по своему произволу, зорко следила за каждым его шагом, знала все его мысли и поступки[1465].