Ференц Лист

В 1847 году В. В. Стасов^[13] писал: «Листа привыкли считать исполнителем на фортепьяно и больше ничего… Оба они, Лист и Берлиоз^[14], сами ничего не сочинившие, что бы могло быть считаемо за музыку, являются самыми гениальными провозвестниками будущей музыки… Но так как Лист решительно лишен авторской способности, то всё и остается одним намерением; выполнить он ничего не в состоянии, так что самым примечательным в его пьесах всегда было аранжирование для фортепьяно различных тем»^[15]. К тому времени Листом еще не были написаны симфонические поэмы, симфонии, фортепьянные концерты, соната h-moll^[16], оратории, легенды и мессы. Но «Альбом путешественника», «12 больших этюдов для фортепьяно», «Венгерские национальные мелодии» и первые «Венгерские рапсодии», «Торжественная кантата к открытию памятника Бетховену», наконец, «Три сонета Петрарки»! Неужели пример уже одних этих произведений не говорит о композиторском таланте?

Но этого мало. В Энциклопедическом словаре Ф. Ф. Павленкова, вышедшем в 1910 году (!), написано буквально следующее: «Лист — гениальнейший виртуоз нового времени; как композитор он не отличается особенно большой оригинальностью (курсив наш. — М. З.)»^[17].

И до сих пор, несмотря на всю сегодняшнюю «общепризнанность» Листа, еще слышны голоса (что особенно удручает — авторитетные и серьезные), утверждающие, что, кроме безоговорочно нового слова в пианизме, «этот первый суперстар» не оставил после себя ничего существенного. Доходили до того, что называли Листа простым эпигоном Вагнера. Кстати, в Байройте (Bayreuth), этом «городе Вагнера», где Лист скончался и похоронен, особенно остро ощущается, что его имя по сравнению с именем его великого зятя находится на втором плане. Помпезность виллы «Ванфрид» с ее потоком паломников резко контрастирует со скромностью практически полупустого музея Листа на соседней Ванфридштрассе (Wahnfriedstrasse), дом 9…

Лист оказался непонятым современниками и даже потомками. К концу жизни, несмотря на огромное количество учеников, он чувствовал полное одиночество в своих творческих устремлениях. Он не разочаровался в своих принципах, нет! Он был в состоянии выдержать и завистливую злобу, и несправедливые упреки, и ядовитые насмешки. Но для столь безоговорочно верящего в свою правоту человека духовный вакуум стал настоящей трагедией. Лист утешался верой, что в будущем, «когда его уже не будет среди живых», его идеалы найдут и понимание, и оправдание. Горькое разочарование и духовное одиночество последних лет его жизни никак нельзя рассматривать как проявление мизантропии и отказ от прежних принципов. (К сожалению, существует и такая абсурдная оценка, свидетельствующая лишь о полном непонимании его личности.) Не Лист отвергал общество — общество отвергло Листа.

И в первую очередь неприятие обществом листовских идеалов сказалось в непонимании его композиторского наследия. Лишь в XX веке творчество Листа, особенно его поздние произведения, получило заслуженное признание. Но даже это признание далеко не полное и неоднозначное.

Больнее всего Листу было именно тогда, когда высмеивали его творческий (в противовес исполнительскому) дар и… патриотизм, который тоже не находил понимания в его окружении, считался рисовкой и своего рода ханжеством. В этом отношении весьма показательны выпады против него Генриха Гейне.

Создается впечатление, что всё, что Лист делал после того, как официально перестал быть виртуозом, выворачивалось наизнанку и подвергалось обструкции. Благотворительность и бескорыстная помощь соотечественникам, бесплатные занятия с учениками (он принципиально не брал денег за уроки, за исключением самого начала своей педагогической карьеры — с конца 1820-х годов до второй половины 1830-х, — когда уроки являлись основным, если не единственным средством к существованию не только его самого, но и его матери), принятие духовного сана, смелые новаторские устремления в творчестве… Даже его всегдашние предупредительность, учтивость, доброжелательность и ласковость (пожалуй, он был даже излишне снисходителен, в постоянном стремлении помочь боялся обидеть собеседника, сказав что-то неприятное) объяснялись не чем иным, как… лицемерием! По мнению советского музыковеда Я. И. Мильштейна, «вообще в его манере обращаться с людьми, наряду с естественностью и благородством, было что-то такое, что заставляло многих сомневаться в его искренности. Это „что-то“ — умение его дружить с самыми различными по своей направленности людьми, умение сочетать в себе самые противоположные взгляды»^[18]. Однако почему бы не объяснить эту черту не лицемерием и неискренностью, а широтой и незлобивостью натуры Листа, способного видеть в каждом человеке лишь достойное?