Ференц Лист

«Он явился сперва один и тотчас же внес в мой дом большое оживление по части музыки. Он успел уже закончить свои симфонии „Фауст“ и „Данте“ и сыграл мне их на рояле по партитуре. Его исполнение было поистине чудесно. Будучи уверен, что Лист достаточно убедился в огромном впечатлении, произведенном на меня обеими вещами, я счел себя вправе откровенно указать ему на промахи в конце дантовской композиции. Для меня самым убедительным свидетельством замечательной силы Листа в области поэтических концепций являлся первоначальный финал симфонии „Фауст“, нежный и благоуханный, с последним всепобеждающим воспоминанием о Гретхен, чуждый всякого стремления насильственно привлечь внимание слушателя. Совершенно также, казалось мне, был первоначально задумай эпилог дантовской симфонии, в котором „Рай“ благодаря нежному вступлению Magnificat был опять-таки намечен лишь мягким, кротким, уносящим аккордом. Тем сильнее был мой испуг, когда я увидел, что этот прекрасный замысел нарушен заключением, которое, как сказал мне Лист, должно было изображать Domenico. „Нет, нет! — воскликнул я. — Не нужно этого! Долой! Оставь державного Господа! Останемся при мягком, благородном аккорде вознесения!“ — „Ты прав, — ответил Лист, — я говорил то же самое, но княгиня настроила меня иначе. Теперь будет по-твоему!“ Это было прекрасно. Но тем сильнее было мое огорчение впоследствии. Оказалось, что уцелел не только этот финал „Данте“[488], но что изменению подвергся и столь понравившийся мне эпилог „Фауста“: в него были введены хоры, имевшие задачей придать ему более эффектный характер. Вот как складывались мои отношения к Листу и его приятельнице Каролине Витгенштейн»^[489].

Мы уже отмечали, что оба композитора весьма благотворно влияли друг на друга. Однако, несмотря на многочисленные совпадения во взглядах на пути дальнейшего развития музыкального искусства, у них были существенные расхождения в практическом подходе к творчеству. Пианист и музыковед, глубокий исследователь творчества Листа Яков Исаакович Мильштейн заметил: «Если Вагнер чаще всего основывается в своей системе лейтмотивов на сопоставлении обособленных, резко контрастирующих между собой тем, которые путем комбинирования сближает друг с другом, то Лист исходит, обычно, из единого тематического эмбриона, который он путем сложного варьирования развертывает в ряд совершенно различных по своему характеру тем. Вагнер идет от частного и единичного к общему, Лист, наоборот, от общего к частному и единичному»^[490].

При всём уважении к взглядам Листа Вагнер был далек от того, чтобы также принять его творческие методы, а тем более пытаться копировать их, в чем его иногда обвиняют. Особенности композиторского почерка Листа давали Вагнеру повод иногда даже несколько пренебрежительно отзываться о творчестве своего «духовного отца», что впоследствии отмечала в своих дневниках, в частности, дочь Листа Козима. Один из красноречивых примеров приводит Я. И. Мильштейн: «Сам Вагнер как-то не без иронии заметил о симфонических поэмах Листа: „Я часто после первых же шестнадцати тактов восклицал в изумлении: „Довольно, я понял всё!““» ^[491].

Достаточно добавить, что даже сам оперный жанр — основной в творчестве Вагнера — несмотря на многочисленные наброски и планы, Листу так и не покорился. «Лист, — отмечает Мильштейн, — …неуклонно стремился к созданию инструментальной программной музыки (и это было его главной целью); даже оратории, которые Вагнер, исходя из эстетических принципов своей музыкальной драмы, как-то назвал „бесполыми оперными эмбрионами“, Лист рассматривал как произведения, прежде всего углубляющие и расширяющие симфоническую программность. Жанр оперы лежал в стороне от этой столбовой дороги… К тому же он, по самому складу своего дарования, не был оперным композитором, каким, скажем, был его друг Вагнер. По мнению Листа, условности оперной сцены связывают фантазию композитора, лишают ее „волшебства перспективы“, „игры полутеней“, свободы психологических переживаний» ^[492].

Еще один эпизод из ценных воспоминаний Вагнера весьма красноречиво «из первых уст» характеризует Листа — на этот раз не его творчество, а его личность: