Ферма

Ты можешь сказать, что произошло досадное недоразумение. Но ты ошибаешься. Это был преднамеренный недружественный поступок. Похожа я на женщину, которая устроила бы скандал из-за путаницы во времени? Нет, я бы просто извинилась, и дело с концом. Но никакой ошибки не было, потому что он назвал мне совершенно определенный час. Хокан хотел, чтобы мы опоздали и почувствовали себя лишними. Что ж, он преуспел в этом. На протяжении всей вечеринки я не находила себе места. Мне не удавалось беззаботно поддерживать разговор, а спиртное, вместо того чтобы успокоить, лишь еще сильнее раззадорило меня. Я без конца рассказывала окружающим о том, что родилась в Швеции, что у меня шведский паспорт, но так и осталась в их глазах подвыпившей англичанкой, которая притащилась на пикник с опозданием да еще и с картофельным салатом в руках. Теперь-то ты понимаешь, сколь искусно Хокан все это устроил? Он ведь сам попросил меня приготовить картофельный салат. В тот момент его просьба не показалась мне странной. Но более простого и незамысловатого блюда попросту невозможно себе представить — его и похвалить-то никто не мог, не рискуя при этом выставить себя на посмешище. У меня даже не нашлось домашней картошки, поскольку урожай еще не созрел. Жена Хокана осыпала щедрыми комплиментами блюда, приготовленные другими гостями: ломтики лосося или восхитительные слоеные десерты — угощение, которым можно гордиться. И только о картофельном салате она ничего не сказала, потому что говорить было нечего. Он, конечно, отличался от блюд массового приготовления, которые можно купить в обычном супермаркете…

***

Я заметил:

— Ты впервые упомянула жену Хокана.

Очень характерная и показательная оплошность. Это получилось у меня не специально, зато вполне уместно. Почему? Она — не более чем спутник, двигающийся по орбите вокруг своего супруга. Точка зрения Хокана является и ее точкой зрения. Ее значимость заключается отнюдь не в том, как она себя ведет, а в том, как отказывается вести. Она из тех женщин, кто готов скорее выцарапать себе глаза, чем увидеть ими, что община погрязла в преступном сговоре. Я часто встречала ее, но сейчас перед глазами у меня встает лишь ее тучность — тяжеловесная фигура, лишенная легкости поступи, огонька, фантазии и лукавства. Они были богаты, но она работала не покладая рук. Как следствие, физически она была очень развитой и в поле не уступила бы любому мужчине. Я еще не встречала в женщине столь разительного сочетания силы и кротости, способностей и беспомощности. Звали ее Эльза. Подругами мы с ней не были, в этом можешь быть уверен. Но и ее неприязнь не доставляла мне особых неудобств, поскольку решение принимала не она. Ее взгляды определял Хокан. Дай он ей знать о своем одобрении, как уже на следующий же день она бы пригласила меня на кофе и представила своим ближайшим подругам. Аналогичным образом, если бы Хокан выразил мне свое неудовольствие, то всяческие приглашения моментально прекратились бы, а круг ее друзей оказался для меня недоступен. В своем поведении она свято придерживалась одного-единственного постулата: Хокан прав всегда и во всем. Если наши пути случайно пересекались, она ограничивалась ничего не значащими замечаниями о погоде или урожае, прежде чем поспешно ретироваться, бросив напоследок, что ужасно занята. Она была занята всегда и неизменно, я никогда не видела ее сидящей на веранде с книгой в руках или купающейся в реке. Даже вечеринки, которые она устраивала, были всего лишь очередным способом занять себя. Беседа для нее тоже была разновидностью работы — она педантично задавала приличествующие случаю вопросы, не проявляя при этом ни малейшего интереса. Она была женщиной без удовольствий. Иногда я даже жалела ее. Но в большинстве случаев мне хотелось встряхнуть ее и крикнуть:

— Разуй свои проклятые глаза!

***

Мать редко ругалась. Если ей случалось уронить тарелку или порезаться, она, конечно, могла в сердцах выразиться, но и только. Она гордилась своим английским, который выучила самостоятельно, а учебными пособиями ей служили бесчисленные романы, позаимствованные в местных библиотеках. Но сейчас ругательство олицетворяло вспышку гнева, взрыв неконтролируемых эмоций, прорвавший броню ее сдержанности. Чтобы скрыть замешательство, она пустилась в формально-юридические рассуждения, как если бы они были траншеями, вырытыми для того, чтобы защитить ее от обвинений в помешательстве.