Ферма

— Подобная демонстрация доверия внушает мне надежду. Я знаю, что мы уже давно перестали быть близкими людьми. Но мы можем снова стать ими.

Я задумался над словами матери о том, что мы перестали быть близкими людьми. Мы стали реже встречаться. Меньше разговаривать. Почти перестали писать друг другу. Ложь о моей личной жизни вынудила меня отстраниться, ограничив количество вранья, которое я скармливал матери, потому что каждый разговор таил в себе опасность провала.

Мама перестала быть для меня близким человеком.

Это была правда.

Но как же я позволил этому случиться? Не специально или осознанно, не в результате ссоры или разрыва, а вследствие собственной беспечности. И вот теперь, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться в том, что мать стоит всего лишь в нескольких шагах позади меня, я понимал, что нас разделяет пропасть.

После того как мама прослушала голосовую почту, я ожидал бурной реакции, но лицо ее ничего не выражало. Покончив с сообщением, она вернула мне телефон, в кои-то веки не обратив внимания на мои чувства, будучи слишком занята полученными известиями. Сделав глубокий вдох, она взяла со стола нож с фигуркой тролля на рукоятке и сунула его в карман, вооружившись на случай неожиданного появления папы.

Мужчина, который готов заплатить за собственную свободу жизнью своей жены, — уже не мужчина, а монстр. Чудовище. К чему предупреждать меня? Почему бы не подкрасться незаметно? Я скажу тебе почему. Он хочет, чтобы я вышла из себя, начала кричать и буйствовать. Вот почему он оставил тебе послание. Не обращай внимания на его призывы сохранить все в тайне. Это — ложь. Он хотел, чтобы я прослушала его сообщение. Он хочет, чтобы я знала: он летит сюда!

***

Мысль о том, что в ее кармане лежит нож, пусть даже деревянный и тупой, была мне неприятна.

— Мам, пожалуйста, отдай мне нож.

— Ты все еще видишь в нем отца. Но он причинил мне боль. И, не колеблясь, сделает это снова. Я имею право защищаться.

— Мам, я не стану слушать, пока ты не положишь нож на стол.

Она медленно вынула деревяшку из кармана джинсов и протянула мне рукоятью вперед со словами:

— Ты очень ошибаешься на его счет.

Достав из сумочки ручку, она нацарапала несколько цифр на задней обложке своего дневника.

В лучшем случае до его появления у нас остается три часа. В своих расчетах я исхожу из того, что он сядет на прямой рейс. Твой отец утверждает, что полетит через Копенгаген, но он лжет, чтобы появиться здесь раньше и застать нас врасплох. Время работает против нас! Мы не можем позволить себе терять ни секунды. Однако сначала я должна обратить твое внимание на очередной обман. Шведские врачи прекрасно говорят по-английски. Крис врет, когда говорит, что они его не поняли, — наоборот, они поняли его прекрасно, каждое его лживое слово. Все дело в том, что они просто не поверили ему. Можешь прямо сейчас позвонить врачам, и ты сам удивишься, насколько безукоризненно они говорят по-английски. Говори с ними сложными предложениями и посчитай, сколько слов они не поймут. Ни одного или почти ни одного. Ты можешь позвонить в любой момент, когда твоя уверенность во мне пошатнется, и они подтвердят мой рассказ. Профессионалы сочли меня здоровой, выписали из сумасшедшего дома и откликнулись на мою просьбу ничего не говорить Крису, тем самым дав мне немного времени, чтобы доехать до аэропорта.

Что же касается середины сообщения, когда у Криса срывается голос, — это вовсе не доказательство любви или страсти, и слезы не навернулись у него на глаза. Но если это настоящие чувства, то они свидетельствуют о том, что он находится на грани срыва, измученный тщетными попытками скрыть следы собственных преступлений. Это его здравомыслие надо проверять, а не мое, ведь он разрывается между чувством самосохранения и вины. Его прижали к стене и загнали в угол, отчего животное неизменно становится опасным. Все мы можем опуститься до низости, которая прежде казалась нам невозможной. Но Крис дошел до того, что использует против меня мое детство, о котором я шептала ему по ночам, после того как мы занимались любовью, делясь секретами, которые поверяешь только тому, кого считаешь единственной родственной душой на всем белом свете.

***

Такое описание отца не нашло отклика в моей душе. Он ненавидел болтунов и подлецов и не стал бы распускать сплетни о своем злейшем враге, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться секретами, которыми с ним поделилась мама. Я сказал:

— Но ведь папа совсем не такой.

Мать кивнула:

— Согласна. Вот почему я полностью доверяла ему. Но он совсем не такой, как ты выражаешься. Если только не доводить его до отчаяния. В этом состоянии все мы становимся другими.

Подобный ответ меня не удовлетворил. Его вполне можно было применить к любой черте характера, которая не выглядела правдоподобной. Испытывая неловкость, я все-таки спросил:

— И что же это были за секреты?

Мать вытащила из сумочки официального вида коричневый манильский конверт. Спереди был приклеен белый стикер с ее именем, датой и адресом шведской лечебницы для душевнобольных.