Ферма

— Что было дальше? Ты сидишь на ферме, в гостиной. Здесь же присутствуют детектив и доктор, отец и Хокан. Они заставили тебя прочитать вслух эти страницы. Они наблюдают за тобой. И?

Мне стало страшно. Но я постаралась не подать виду, отказываясь проглатывать наживку и утверждать, что их написал Хокан. Дневник было ловушкой, а они хотели спровоцировать меня. Они ждали, что я приду в бешенство и начну кричать, что это сделал один из них. А ведь у меня не было никаких доказательств их сопричастности. Я решила, что лучше будет изобразить легкое недоумение и растерянность, и заявила, что эта потрясающая история позволяет наяву представить себе жизнь на ферме в старину — словно считала ее подлинной. После чего, театрально зевнув, я сообщила им, что очень устала, что у меня был трудный день и я хочу отдохнуть. Норлинг поинтересовался, готова ли я нанести ему визит завтра, чтобы побеседовать, — больше никого не будет, только мы вдвоем. Видя, что это единственный способ избавиться от них, я согласилась, добавив, что с радостью приду к нему завтра после того, как хорошенько высплюсь. На этом мы и расстались. Крису я предложила провести ночь в недостроенном гостевом домике, заявив, что не смогу заснуть рядом с ним после того, как он повел себя сегодня.

Но я не заснула, а стала ждать и часа в три или четыре утра встала с постели, включила компьютер и отправила тебе письмо по электронной почте. Яркий свет экрана настолько напугал меня, что я не решилась набрать длинное послание, хотя сказать мне хотелось очень многое. Я старалась быть осторожной, поскольку поиски в Интернете отнюдь не гарантируют анонимности, их можно проследить и перехватить, а о безопасности вообще говорить не приходится. То, что попало в сеть, остается там навсегда и никуда не исчезает даже после удаления, так что в конце концов я остановилась на одном-единственном слове, набрав лишь твое имя.

***

Этим летом наши пути пересеклись лишь на мгновение. Мой отец последовал советам Хокана и доктора Норлинга задолго до того, как счел нужным сообщить мне о том, что происходит. На этом военном совете, проходившем на ферме, у меня не было права голоса. Мне не нашлось там даже места. Это объяснялось либо тем, что, как утверждала мать, они все были заодно, стремясь замести следы преступления, либо тем, что я собственноручно и весьма эффективно вычеркнул себя из жизни родителей, и отец счел, что при сложившихся обстоятельствах от меня будет мало толку. Он наверняка полагал, что помочь я ничем не смогу, а сам потребую внимания, которого он уделить мне не сможет. Следовательно, я предпочел бы поверить в заговор — это польстило бы моему самолюбию и избавило от ответственности, позволив убедить себя в том, что я был отстранен от принятия решений исключительно в силу тайных причин, а не по слабости характера. Но тут я с беспокойством спросил себя, а не рассматривает ли мать мое отсутствие как очередное свидетельство заговора против нее. Оно укрепило ее уверенность в том, что все эти люди ополчились на нее в силу специфических причин, вызванных местными событиями. Вплоть до настоящего момента мне было стыдно за то, что я не принимал участия в происшедшем. Но я ошибался. Мое отсутствие сыграло свою — и очень важную! — роль. Если бы мы, все те, кто любит ее и в Англии, и в Швеции, собрались в тот вечер на ферме, поверила бы она в то, что мы выступаем против нее единым фронтом? Окажись я там вместе с Марком, матери было бы нелегко смириться с тем, что мы поддерживаем отца, и вставить это в свой рассказ, основной нитью которого, пусть пока только намеками, являлось сексуальное надругательство над беззащитной молодой женщиной. Перед моим мысленным взором всплыло собственное имя, пульсирующее на девственно чистом в остальном электронном письме: «Даниэль!»

А я отреагировал на него с беззаботным благодушием, понятия не имея о том, что стал для матери альтернативой отцу, единственным союзником и любимым сыном, который наверняка поверит ей. Я понял, что уже начинаю разделять ее взгляды, когда сказал:

— После того письма мне следовало немедленно вылететь в Швецию.

Мать жестом предложила мне присесть, и я повиновался. Она устроилась рядом.

— Что сделано, то сделано, но теперь я с тобой. Мы приближаемся к концу. Осталась последняя улика.

Мать раскрыла кошелек, словно собираясь вручить мне некоторую сумму денег на карманные расходы.

— Раскрой ладонь.

Я протянул руку.

Это человеческий зуб. Ни один клык животного не похож на него, даже обугленный, на котором не осталось ни тканей, ни плоти.

Сейчас ты спросишь, почему я так уверена в том, что этот зуб принадлежит Мие. Ты хочешь задать этот вопрос, потому что, если я отвечу «да», ты получишь свои доказательства: я сошла с ума, и ты должен доставить меня в больницу.

Но я отвечу тебе вот что…

Это молочный зуб, зуб ребенка, а Мие исполнилось уже шестнадцать лет, так что он не может принадлежать ей — чего, кстати, я никогда и не утверждала.