Ферма кентавров

В конце концов я решила подбросить прямо в почтовый ящик участковому, Серёге-менту, письмо без подписи. Анонимку. Тогда и милиция, и мы будем в равных условиях. У них больше возможностей для расследования, зато мы раньше начали. И родным убитого сообщат, что с ним произошло. Лучше знать правду, какой бы ужасной она ни была, чем переживать и мучиться от неизвестности.

Машке я решила про анонимку ничего не говорить. Написала на тетрадном листе в бледно-фиолетовую клетку печатными буквами левой рукой: «ЕСЛИ ВАМ ИНТЕРЕСНО, КУДА ИСЧЕЗ ВЫСОКИЙ ТЕМНОВОЛОСЫЙ ЧЕЛОВЕК С ПРИПЛЮСНУТЫМ НОСОМ, ПОИЩИТЕ НА СКОТОМОГИЛЬНИКЕ С ЛЕВОГО КРАЯ КАРЬЕРА». Потом перечитала и тихо порадовалась. Если убитый был бандитом, естественно, никакого заявления о пропавшем человеке в милицию не поступало и участковый примет письмо за дурацкая шутку. Ну а если он был честным человеком или сотрудником милиции, тоже всё будет как надо: его перехоронят на нормальном кладбище, его станут навещать жена и дети. Как полагается.

По-хорошему, надо было запечатать письмо в конверт и послать по почте. Но у меня не оказалось сорока шести копеек на конверт с маркой, а деньги из копилки тратить не хотелось. Пришлось сложить тетрадный листок так, как складываешь, когда начинаешь делать бумажную курочку, и склеить края розовой жвачкой, которую я отковыряла от крышки стола снизу и размяла в пальцах, чтобы она снова сделалась липкой. Вот и пригодилась чья-то свинская привычка лепить комки жвачки на что попало, клея-то не оказалось под рукой.

Почтовые ящики у нас в селе как и во всех сёлах установлены прямо на улице, секциями по восемь штук один над другим. Они все покрашены в тёмно-зелёный цвет дубовых листьев и сверху их прикрывает от дождя и снега маленькая двускатная крыша. Участковый живёт на центральной улице, той самой, по которой мы обычно возвращаемся домой. Поэтому чтобы опустить письмо, даже не пришлось хитрить, убегать из школы или с фермы.

Когда мы проходили мимо Серёгиного дома, я заметила его номер. Сорок шесть. Раньше как-то не обращала на номера внимания, это в городе, наверное, не обойтись без номеров, а в селе вполне достаточно знать, что участковый живёт в большом доме под шиферной крышей, по фасаду четыре окна, между окнами нарисованы красные солнышки, забор покрашен розовой краской, в заборе большие ворота, за воротами растёт вишня, а снаружи по обе стороны от ворот вкопаны лавочки.

Проходя мимо почтовых ящиков, я сделала вид, что мне в кроссовку попал камешек. Повесила рюкзак на ящики и стала усердно этот несуществующий камень вытряхивать и незаметно огляделась по сторонам. Наши ушли вперёд, конечно, на улице были люди, но никто за мною не следил. Я надела кроссовку и, снимая рюкзак с ящиков, незаметно опустила анонимный треугольник в сорок шестой. Готово!

Неприятное дело было сделано и я сначала вздохнула с облегчением, но когда мы стали подниматься в гору, по узкой дороге наретой солнцем сообразила, что снаружи протерла письмо носовым платком, когда опускала его в ящик, держала осторожно, за самый уголок, а внутри-то! Там наверное столько осталось отпечатков пальцев, что даже самому тупому полуслепому эксперту будет легко определить, чьи они!

И я, зажмурившись, попыталась изо всех сил пожелать, чтобы все оставленные отпечатки оказались нечёткими и смазанными. Ведь вчера стало ясно — и даже немножко страшно от этого — что желания могут становиться реальностью. Когда мы с Боргезом победили Крапивиху и скакали по полю, я желала изо всех сил, чтобы у Машки появился новый конь. А стоило вернуться — и она подходит ко мне и пересказывает свой разговор с Владимиром Борисычем. И колдовство существует. Прочитала заклинания на Чёртовом кладбище ночью в полнолуние — и вот Крапивиха получила неприятность, да ещё какую! Ей же наверное, давным-давно никто не показывал, что она тоже может быть маленькой и беззащитной. Может, перевоспитается…

* * *

— Ну Владим Борисыч, ну не увольняйте, ну пожа-алуйста…

Я узнала голос Витьки-конюха.

— Владим Борисыч, честно-слово, больше ничего такого не будет…

— Раньше надо было думать.

Владимир Борисович и Витька шли по конюшенному проходу как раз в сторону денника Боргеза, в котором стояла я. Чтобы они меня не заметили и не подумали, что подслушиваю, пришлось сесть на пол под стеночкой, выходящей к проходу и прикинуться кучкой сена. Вышло похоже, Боргез подошёл понюхать.

— Владим Борисыч… — неужели Витька плачет? По крайней ме ре, говорит так, словно вот-вот зарыдает. — У меня же дети, двое…Я ж работу в селе не найду, в колхозе денег не платят…

— Раньше надо было о семье вспоминать. Женатый мужик, ну, понятно, был бы ты холостым…

— Да она!.. Она сама приставала, я ж не железный, если она целоваться лезет и прижимается!

— Хватит!

Витька тут же замолк, словно ему в рот кляп засунули. Тренер продолжал:

— Я предупреждал тебя, когда принимал на работу? Ну? Предупреждал? Чтобы девочек — ни-ни!

— Да она такая девочка, как я — носорог!

Ляп! Такой звук бывает, когда кому-то дают в морду…

Снова голос Владимира Борисовича: