Ферма кентавров

Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни.

Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе.

Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку… Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз — всё равно…

Кружила, кружила, кружила по двору… Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен.

Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо.

До этого случая никто из нас всерьёз не пил — Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина… Может, конечно, в городе то же самое — не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло.

Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей.

В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня раскололся на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом — острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле… Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.

Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра — это, наверное, она упала на камень, — и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь.

Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались — у неё было горе. Это ж понятно — увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет…

Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жевачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум… Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться.

Я Машку понимала. Я бы тоже убила себя, если б на свете не стало Боргеза.

Только поступила бы по-другому, выбрала бы такой способ, чтобы потом насильно не спасли.

Например, можно ж было прыгнуть с крыши двенадцатиэтажки, там же в Симферополе много высотных домов, а из больницы убежать нетрудно.

Ведь если твой конь умрёт, это всё равно, что тебе отрубят руку и ногу сразу. В таком виде лучше не жить.

…От этих мыслей и воспоминаний мне стало холодно, хоть солнце грело вовсю.

Наши прыгали. Владимир Борисович кричал — а как иначе, если говорить тихо, никто ничего не услышит, поле большое:

— Анна, Анна, заставь лошадь прыгать! Что это она у тебя стучит?!

Костлявая рослая Виннифред была небрежной. Стоило Ане отвлечься и во время прыжка гнедая плохо подбирала передние ноги и зацепы копыт стучали по препятствиям. Иногда обходилось всё нормально, а иногда жерди летели на землю. На любых соревнованиях за разрушение препятствия — четыре штрафных очка.

Аня злилась, она всегда страшно нервничала, когда тренер делал ей замечания. И, снова заведя гнедую на «каменную стенку», она скорее всего, мысленно ударила её, потому что Винни сделала гигантский красивый прыжок, раза в полтора выше и дальше, чем нужно.

Владимир Борисович снова закричал: