Ферштейн, или Всем Звезда

Чувака и Троцкого со столичной бандой дома не было. Я расположился, по-спартански наспех обмылся холодной водой, которая лилась из кранов в ванной, клацая зубами залез под одеяло, согрелся и отошел в беспробудный богатырский сон.

Встреча

Утро субботы. Скрипнула дверь, я проснулся.

В комнату ввалились человек пять характерного облика. Банда пришла посмотреть на новенького. Все здоровые и небритые и, кажется, с похмелья. Смотрим. Они на меня, я на них.

— Привет, — говорят.

— Привет, — отвечаю.

— Надолго?

— Не навсегда.

— Молодец. Пить будешь? — показывают бутылку водки.

— Буду, — говорю, вспоминая про «сухой закон» и про наставления попутчика-машиниста.

Переглянулись, похмыкали, стали накрывать на стол в большой комнате. Я выложил на общий достархан из своего рюкзака все съестное, что у меня осталось с дороги, — пару банок консервов, пачку плавленого сыра и черствую булку.

Да, это мои соседи. Пятичленная компания, работающая на станции. Трое шеф-наладчиков — один из Москвы, двое из Киева (или наоборот), которые вахтуются сюда уже два года подряд и поэтому считаются «почти местными». Плюс два «настоящих местных» с постоянной пропиской. Одного «настоящего» я для себя окрестил Белорусом: у него был характерный акцент и, к тому же, его, явно ерничая, называли «Лёва с Могилева» (то есть Лёва — не его паспортное имя). Другой «здешний», представился Троцким (являлось ли это фамилией, с первой минуты знакомства было не определить).

Сейчас такой букет назвали бы интернационалом. Тогда это была просто разно-местная или, если угодно, разномастная, когорта.

Вообще, стыдно признаться, имена всех моих тогдашних недолговременных сожителей память основательно затерла. Однако, насколько это сейчас не важно, настолько, может быть, даже и кстати.

Одного из москвичей-киевлян друзья в шутку окликали Балеруном, другого Писарчуком, третьего…не вспомню.

Выпили. Белорус сказал своим соратникам, кивая на меня, — похоже, наш пацан. И обратился к «пацану», развязно пожевывая:

— Мы вчера вечером тебя не разбудили, кстати. В первые сутки мы с любым новеньким вежливые. А дальше — как себя покажет.

Он хохотнул и продолжил:

— Выпивон у нас сегодня есть, слава КПСС. А с тебя… тоже полагается.

— Что? — спросил я, напрягшись, подсчитывая в уме, сколько рублей у меня осталось в рюкзаке…

— Новости, вот что.

— Какие новости? — несколько обескураженный, но не подающий вида, спросил я.

— Анекдоты! Чтоб свежие. А то эти, столичные, — он кивнул в сторону компаньонов, — с перевахтовки неделю назад уже приехали, по всем ихним анекдотам весь Южный Балык уже обоссался и уже просох. Уже не пробивает.

Он многозначительно посмотрел на соратников и сделал важное уточнение:

— Еврейские — можно!..

«Писарчук», высокий кудреватый парень, расплывшись в улыбке, покивал утвердительно, дескать, прав Белорус.

 Я вспомнил, что знал. Про Чапаева, про чукчу, про Ленина, про евреев, про Брежнева, про Ржевского. Рассказывал с чувством. Живописал, подражая знакомым лицедеям из факультетского СТЕМа.

Народ посмеялся, похохотал, погоготал, покатался по столу, понадрывал животы.

Один из столичных кричал: «Ой, нэ мОжу, мабуть слягу!»

Белорус в тон ему восклицал: «Ой, уже мокрый, а подать сюда горшок, смерды!»

Я понял, что поселок, в котором мне предстоит пожить, «клякса» на карте с беспечным именем Южный Балык, существует в режиме острова, и люди здесь — робинзоны. А где-то даже папуасы, радующиеся любой погремушке или стеклянной бусе. Впрочем, насчет папуасов, это для красного словца — люди здесь все «с Земли», да и отпускА ежегодные, двухмесячные, телевизор две программы, радио. Одичать до крайности невозможно. И все-таки, видимо, даже краткое проживание на острове быстро превращает человека в…

От компаньонов я узнал, что в моей комнате номинально проживает «чувак» — связист с местного узла связи. Из их короткого рассказа я вынес, что сия банда чувака буквально выжила. Замучила нормального человека своим пьянками, — извращенным видом коллективизма, а он парень себе мирный, непьющий, отказывался.

Белорус нехотя рассказал:

— В конце концов, я ему сказал: пей, бо убью, фарцовщик!

— А что так сурово?

— Так у меня ж день рождения был, а он не уважает!..

— А… Ну и как?

— Пришлось ему таки выпить. Вот так глотал — ык, ык… По шее текло. Думаю, ну сейчас подавится, сдохнет. Так он и вправду чуть и не сдох. Но оклемался.

Выяснилось, что после очередного «бо убью» — чувак ушел, заночевал на своем узле связи, так до сих пор там и живет, сюда только иногда появляется, днем, когда все на работе, здесь же у него вещи, помыться и все такое.

Я был «нормальным» студентом, поэтому не нуждался в «бо убью», чтоб «засосать стакан — и в Ватикан». Ведь даже в голову не пришло (с утра!) отказаться! Этот «неотказ», видимо, в понимании бригады был знаком уважения. Да и как же нормальный человек в «сухой закон» может отказываться? Это же какая-то бесчеловечность, а то и просто дикость, неприкрытый и наглый вызов приличному человечеству.

Сухой закон