Фестиваль

– В нашей – тоже, – отозвался самый толстый и, видимо, самый старший по званию опер.

Интеллигентный Коля, проигнорировав замечание коллеги, грустно свидетельствовал:

– Ну, как отреагировала… Сказала мне что-то, получила в морду и пошла к новому мужу.

– А что стало с бутылками водяры?

– Выжрали мы их тогда все пять. Я лежу на кухне, скрючившись, слова сказать не могу или подвигать чем, а приятель мой – в комнате на полу. Володька-то всегда был меня поздоровей, он смог… Собравшись с силами, смог крикнуть предложение, правда, всего одно…

Оперы оживились.

– Ну, и что же после двух с половиной литров он промямлил?

Николай достал из больничных штанов красную мятую пачку «Примы» и, закурив, с улыбкой вспомнил:

– «Эй! – крикнул мне тогда Вовик. – Николай, налей-ка мне по-быстрому какой-нибудь водки. Да, покрепче!»

Толстый мент ничего не понял:

– Так она же у вас вся закончилась…

Коля сделал серьезную затяжку, выпустил клубы вонючего дыма через нос и опять же совершенно спокойно объяснил:

– Ну, он-то к тому времени был уже не в курсе.

Из сифилисного «барака», как и обещал Топоровский, Клауса выпустили ровно через двое суток. Получив от завотделениием три страницы убористого текста, на одной из которых были перечислены все его заболевания, а на двух других – рекомендации, как от них избавиться, Клаус с упоением вышел на улицу и, поймав ближайшее такси, отправился в арбатский офис. Он чувствовал себя совершенно по-иному, чем каких-нибудь два дня назад: теперь он начинал понимать местную жизнь. И это касалось не только нового ощущения, связанного с отсутствием дурацкого стыда, он знал жизнь простого народа этой загадочной страны со всей ее придурью и очарованием. Он уже не смотрел так чопорно, как раньше, на представителей данного государства, а, выходя из машины, даже сердечно попрощался с водителем за руку и, истерически взвизгнув, с малоуловимым европейским акцентом произнес:

– Как нейтронным ракетам – скажем «Нет» спирохетам!

Обалдевший таксист икнул и уехал.

Когда Гастарбайтер появился в кабинете, Иван Григорьевич мирно сидел в нем и читал интервью Флюсова в «Московской правде».

– Ба! Вас уже выпустили?

Клаус, улыбаясь на ходу, почти подбежал к заместителю генерального директора по безопасности, наклонился к его уху и заговорщицки зашептал:

– Иван Григорьевич, я там такого наслушался и насмотрелся!.. Я переосмыслил многое, приобрел новые крайне интересные знакомства… А с одним человеком сошелся очень близко и уже пригласил его посетить Фракию. Он работает в вытрезвителе, скоро у него будет отпуск, и мы обязательно поедем кататься с ним на лыжах в горы. И вообще, какая удивительная у вас страна! Спасибо за помощь. У меня к вам, уважаемый, всего один вопрос: знает ли мой папа, где я был?

Райлян хотел было сначала поиздеваться, но, услышав теплые слова о своей родине, честно с достоинством бросил:

– Нет, не знает. – И тут же добавил: – Хочешь анекдот расскажу по твоей теме?

– С удовольствием наслажусь вашей юмористической мудростью, потому как известно, что анекдот и человек, рассказывающий его, во многом похожи.

– В данном случае ко мне это не относится. – Райлян вежливо улыбнулся и продолжил: – Говорят, что женщина стесняется четыре раза в жизни. Первый раз – когда впервые занимается любовью, второй раз – когда первый раз идет от мужа к любовнику. Третий раз – когда первый раз берет деньги. И четвертый раз – когда первый раз дает деньги. А мужчина стесняется два раза. – Здесь Иван подмигнул. – Первый раз – когда не может второй раз. И второй раз – когда не может первый раз. Как анекдотец?

– Вы знаете, Ваня, если бы вы в таком тоне разговаривали со мной всего несколько дней назад – я бы обиделся. Но сейчас – дело другое.

Иван Григорьевич поднялся во весь свой могучий рост и важно провозгласил:

– Напоследок, милый Клаус, я хочу дать вам один совет, я его вычитал в какой-то второсортной газетенке, но на самом деле он крайне мил: тот, кто меняет женщин, как перчатки, обычно довольствуется барышнями, бывшими в употреблении.

Глава тридцать четвертая

Сергей Сергеевич встал в позу и начал читать стихи:

Я как рубцовский воробей
Не стал вреднее с этим годом,
Не проводите параллель
С моим измученным народом.

Не говорите: «Ну и пусть

Он не продержится, бедняга.
Уже ручьем стекает грусть
С его пылающего флага…»

Часы опять заведены!

А терпкое преддверье смуты
Лишь ускоряет до весны
Мои осенние минуты…

– Неплохо, – грустно оценил Канделябров.