Февраль – дорожки кривые

Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.

Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:

— Ну как ты?

— Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.

Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.

Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки — по двенадцать каждому.

Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. «Зверобоя» читал?.. А «Следопыта»?.. Значит, секешь.

Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов — когда и он успел? — уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.

В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой — совсем мал, а развернешь, разгладишь — куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…

— Это что, — пробурчал кто-то. — Шоколаду бы тиснуть, а?

Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. «Айда», — прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.

Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:

— Ну-ка, ну-ка…

В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.

— Небось сторожу выдали, — догадался Соколов, — а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полета загоним!

Все притихли. Одно дело фанты, другое — вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:

— Сторожу еще выдадут.

Каждому из нас он милостиво позволил оставить себе по пачке фантов, остальные — в общий котел. Надо понимать, ему с Соколовым. Я наконец рассмотрел, за чем мы лазили, — как сейчас помню, на белом фоне была нарисована голубая слива, обрамленная листочками. Жаль, все картинки были одинаковые. Для коллекции не годятся, а меняться — кому нужны простенькие фантики от дешевых местных конфет? Ну да Степанчикову с Соколовым все равно навар. Загонят дурочкам из девятой женской, пусть по копейке, мы же добыли тех фантов — тысячи!

И только тогда я внезапно хватился — нет Кривого…

— Сцапали, — враз струхнул Соколов. — Всех заложит.

— Я все перепрячу. По домам! — тихо приказал Степанчиков, и мы мигом разбежались.

У меня еще запоздалая мысль мелькнула — отдать свою пачку Юрке. У него и так много: если вдруг и найдут, какая разница — сотней больше, сотней меньше. Значит, и я не сомневался, что Кривой может всех предать. По своей мерке мерял. Меня б заловили, на допросе наверняка не выдержал, раскололся бы. Сторожа, родители, милиция — нипочем не устоишь. А может, понаплел, понаврал, понагородил бы небылиц: заманили-де незнакомые мальчишки — не помню, не знаю, темно было!

Фантики я спрятал в своем парадном, под лестницей. Только вылез из-под нее, слышу: бежит кто-то по двору. Высунулся я украдкой — Кривой! Влетает ко мне в тамбур. Еле дышит… Лицо серое, я еще подумал: от нашей пыльной лампочки, а потом докумекал — он за сердце держался.

— Ты где был? — ору ему Шепотом.

— Сейчас, сейчас… — Он опускался на ступеньки, бормотал: — На сторожа нарвался.

— Как?

— Откуда я знаю! Он за мной по всему городу… Еле ушел. — И виновато так: — Мне же бегать нельзя.

Пузыречек достал, что-то глотнул. Лег навзничь спиной на лестницу, лежит, глаз вовсю открытый. Я перепугался:

— Мать позову!

А он:

— Не надо. Полежу, пройдет… У меня уже бывало.

Отлежался… Я все трусил, что кто-нибудь в парадное войдет. Взял его под руку, повел к нему, на второй этаж.

— Слушай, — я стал ощупывать его, — а где эти?.. Домой не тащи.

— Растерял по пути. — Слабо он улыбнулся. — Бегу, а они из меня вылетают и прямо на сторожа. А он знай руками отмахивается. Бежит и отмахивается.

Я засмеялся. Стоим и смеемся…

А через несколько дней Кривого не стало. Умер… От чего? От жизни. Врачи же говорили: стенокардия.