Февраль - кривые дороги

Послушная дочь Настенька, раздевшись, опустилась было рядом с матерью на стул, но от распиравшего ее ликования тотчас встала и принялась уже стоя подробно излагать радостное событие в школе.

Ксения Николаевна слушала дочь с позабытой улыбкой на губах, красное лицо тетки Акулины было само внимание.

Потом они кормили девочку совместным обедом: мать подала первое, тетка Акулина принесла из своей печки кашу с салом. А, накормив, вслух обдумывали, как бы ухитриться подновить Настино зимнее пальто.

Настя тем временем принялась за уроки — никакие посторонние разговоры в комнате обычно не мешали ей. Сегодня она дала себе задачу «расправиться» с уроками побыстрее, чтобы, не сокращая сна и прогулки, встать до занятий в шесть утра и поведать миру о щенке Найденыше!

Все необходимое было приготовлено с вечера: чистая тетрадь, ручка, чернильница-невыливайка. И с вечера же, когда гуляла, был обдуман план сочинения, как учила Маргарита Николаевна. Только это, похоже, был уже не план, а почти все сочинение с его событиями и героями: моложавая мать на кухне проданного дома, отчим с насупленным лицом, а вот и Мария в сбившемся на затылок красном платочке. На руках у нее тщедушное темно-коричневое тельце щенка с окровавленными лапами. Густые капли крови стекают на мытый пол...

Через два дня Настино сочинение лежало в учительской на столе перед Маргаритой Николаевной.

— Прочитайте, пожалуйста, и скажите свое мнение, — попросила Настя с едва уловимой дрожью в голосе и, не удержавшись, добавила: — Если можно, побыстрее.

Маргарита Николаевна украдкой рассматривала девочку: было мгновение, когда она усомнилась в правильности того, что сказала Насте о ее способностях. Но еще раз внимательно взглянув на лицо ученицы, ничего не умеющей скрывать, готовой в эту минуту на радость и отчаяние, она успокоилась.

— Хорошо, я постараюсь побыстрее, — с улыбкой отвечала Маргарита Николаевна. И сдержала слово: прочитала сочинение прямо в школе. Потом долго сидела над ним в раздумье: девочка была несомненно способная и, что не менее важно, умела упорно работать. Это педагог давно знала.

— Поздравляю, для начала недурно. Чувствуется, что рассказ написан с натуры, — сказала она Насте, оставив ее после уроков.

Настя вся зарделась от радости.

— Вы называете мое сочинение рассказом? — спросила она.

— Да, называю, — Маргарита Николаевна сдержала улыбку. — Я сделала кое-какие пометки по стилю, ты разберись почему.

Маргарита Николаевна, еще читая сочинение, решила, что похвалы не испортят Настю — не такой она человек!

— Спасибо, большое спасибо, — пробормотала Настя, шагая бок о бок с учительницей по лестнице, хотя ее так и подмывало ринуться вниз со всех ног!

Вот если бы можно было не ходить даже в школу, а сидеть дома, писать и писать с утра до вечера, десять, двенадцать часов! Писать о том, что она хорошо знает, что пережито. Преотличная все-таки штука хорошая память! А ей — Насте — грешно жаловаться на нее, не зря сестра, бывало, приговаривала, что «Настюшкино черепное хозяйство крепко держит все факты и события текущей жизни».

Настя шла домой крупным шагом, расправив плечи. У нее не было вчерашнего восторженного состояния, она переживала другое: горделивое чувство причастности к тем избранным, редким людям, которые когда-то, как и она, тоже, наверное, начинали с малюсенького рассказа.

Теперь, когда Настю посетила первая удача, она почти не замечала, как быстро пролетали ее строго распланированные, наполненные до отказа дни.

Во второй половине октября в городке ездили на санях, и старые люди говорили, что по всем приметам зима в этом году ожидается ранняя. Чуть не у каждого дома — ледяная горка, и развеселая ребятня катила с нее кто на чем горазд. Настю брала зависть: в свое удовольствие живут!

Отыскав однажды во дворе старые доски от забора с заостренными концами, Настя целый вечер мастерила себе из них лыжи, окрестив их «пиками». «Пики» весьма сносно скользили по утоптанной дороге, особенно если, не жалея сил, работать палками!

В десятом часу вечера в городке с шеститысячным населением редко встретишь прохожего, и Настя в полном одиночестве со своей Тверской заезжала на отдаленные улицы: на Горскую, Щемиловку.

Рьяно облаенная собаками, Настя поворачивала обратно. Рядом с Тверской, по Кимрскому проезду жила ее подруга. В ее доме была таинственная в своей недоступности комната с вечно закрытой двустворчатой дверью. И лишь однажды отец подружки — Малек, прозванный так за маленький рост, сидя на липке и забивая гвозди в подошву башмака, окликнул Настю:

— Ты ни разу не видела нашу залу? — в тоне его голоса сквозило сожаление и слышались хвастливые нотки счастливого обладателя чего-то особенного. — Сведи ее, дочка, покажи, пусть полюбуется...

Девочка на цыпочках подвела подружку к запертой двери и, открыв ее, остановилась на пороге, не смея переступить его.

Кисейные занавеси на окнах, зеркало в простенке. Граммофон на высоком столике с разноцветной, как крылья у бабочек, трубой. И пышная под кружевным покрывалом кровать с блестящими шарами, украшенная горкой подушек.