Февраль

– А раненое плечо он, в конце концов, мог и перевязать, – сказал Томас, кивая русскому журналисту. О ранении, должно быть, стало известно от того же Витгена, который не гнушался посвящать в тайны следствия всех, кому не лень. И ещё наверняка за деньги, продажный швейцарский мерзавец!

– Я попросил кое-кого из моих друзей-железнодорожников и здесь навести справки, – с усмешкой добавил Арсен. – Удалось выяснить вот что: к моменту прибытия нашего поезда в Берн, один пассажир не досчитался своего багажа. А теперь вспомните – спасаясь от погони, Габриель наверняка прыгнул на подножку самого последнего вагона, иначе де Бриньон его бы не упустил, прыгнул бы следом. Последний вагон чаще всего багажный, так? Так. Габриель порылся в чемоданах, нашёл для себя подходящие вещи, перевязал своё плечо, переоделся в чистую одежду, а окровавленную рубашку просто выбросил. Потом он взял этот самый чемодан и преспокойно направился в своё купе. Когда состав остановили на первой же станции, полиция устроила обыск. Они искали пассажира без билета и багажа, в окровавленной одежде с раненным плечом. На пассажира в чистой одежде с большим дорожным чемоданом, да ещё и с билетом в купе второго класса никто из них не обратил внимания.

А нюхать его они, разумеется, не стали, с усмешкой подумала я. Эрнест, похоже, вообще никому не сказал, что Февраль пах фиалками! Вкупе с моей фамилией, такая информация могла сыграть со мной злую шутку и вызвать лишние подозрения, которых мне и так хватало с лихвой. Спасибо ему за молчание.

Что касается ранения в плечо, о котором я вспомнила только сейчас, здесь тоже нет ничего странного. Почему я его не заметила, спросите вы? Охотно отвечу: в тот день в моей комнате Габриель так и не успел раздеться, потому что ему помешала разъярённая Вермаллен, на весь отель кричавшая о том, что я убила её дочь. А дальше всем нам стало уже не до этого: мы были шокированы новостью о смерти Габриэллы, так что Габриелю с этим крупно повезло.

И, опять же, я вспоминала ту полнейшую невозмутимость, с которой он расстёгивал пуговицы на жилетке – ни единый мускул не дрогнул на его лице в тот момент! Господи, вот это выдержка! Его, что, ни в коей мере не беспокоило то, что он в следующую секунду будет разоблачён? Он никак не мог знать, что графиня Вермаллен заглянет к нам так удачно! Выходит, он был готов сознаться? Но почему, чёрт возьми, он был так спокоен?!

Видимо, я ничего не смыслю в психопатах. Наверное, они всё же бывают разные. Кто-то кидается на людей при первой удобной возможности (как Вермаллен), а кто-то до последнего сохраняет поразительную выдержку и не реагирует на внешние раздражители.

У него, определённо, было чему поучиться. Это до какой же степени нужно владеть собой…? Мне казалось, что в этом искусстве я сама достигла небывалых высот, но до Габриеля мне было бесконечно далеко. И мне никогда этому не научиться, факт.

А по поводу предыдущей ночи, которую мы провели вместе – я ведь так и не видела его раздетым! Сейчас я вспоминала, как он перехватил мои запястья, когда я расстёгивала на нём рубашку – он будто призывал меня остановиться. Я тогда расценила этот жест по-своему, а на самом деле он просто боялся, что я увижу царапину на его правом предплечье. И я ведь так и не раздела его тогда, просто расстегнула пуговицы, а потом он перенял у меня инициативу, и мне стало уже не до чего. В конце концов, и он меня тоже не раздевал, ограничившись тем, что просто опустил вырез платья на моей груди, а юбку, наоборот, поднял. От одежды мы избавились гораздо позже, как раз, когда погас свет – ещё одна чёртова случайность, избавившая Габриеля от подозрений! А потом, когда я зажгла свечу, Габриель лежал у стены, повернувшись к ней как раз правым плечом, которое я никак не могла увидеть в полумраке. А когда мы снова начали заниматься любовью, мне в очередной раз стало не до этого. И, наверное, не такой уж и страшной была эта рана, раз она не мешала ему в быту – скорее всего, просто царапина, потому я и не обратила на неё внимания в моменты нашей близости.

А Эрнест… он ведь обо всём знал! Он был слишком хорошим полицейским для того, чтобы не проверить все возможные версии. Но в ночь перед побегом Габриеля он был со мной, а ушёл только наутро, и вот тогда-то, наверняка, он зашёл к нему и посмотрел-таки на его плечо. А потом – тогда, на лестнице – он хотел сказать мне об этом, я ведь видела, что он хотел сообщить мне что-то важное, и… не смог. Не решился. Понял, наверное, что я не поверю в такую возмутительную правду, и решу, что он нарочно всё это придумал, чтобы поссорить нас.

И он промолчал. Промолчал, опять же, защищая меня от неприятных открытий, оттягивая неприятный момент на потом… чтобы, вероятно, заставить его сознаться при мне, уже когда они его поймают. Но они его так и не поймали.

Как же всё оказалось просто, чёрт возьми! До такой степени просто… Слова покойной Виттории Фальконе зазвучали у меня в голове, и я подняла растерянный взгляд на Арсения.

– Соколица… так она всё-таки знала? Выходит, она знала о нём?