Февральская сирень

— А я его, представляешь, только распробовала. Я ж привыкла творог есть со сметаной и кленовым сиропом. Сироп кончился, я пошла в магазин, протянула руку к баночке с ценником в пятьсот семьдесят рублей за двести граммов и притормозилась. Думаю, на кой хрен мне сдался этот кленовый сироп! И купила вместо него банку крыжовенного варенья нашего консервного завода за пятьдесят четыре рубля. Слушай, не отличить от кленового сиропа! Так что я теперь большая поклонница крыжовенного варенья.

— Летом можешь сама на моей даче собрать и сварить, — засмеялась Лелька. — Что нового на ниве борьбы с преступностью?

— Ой, парня же пропавшего нашли! — оживилась подруга. — Ну помнишь, искали-то всем миром. В Митине пропал. Максим Цветков.

— Мертвый? — с замиранием сердца спросила Лелька.

— Да в том-то и дело, что живой. На электричке в Москву двинул. Друг его по секции спортивной поехал к бабушке в Подмосковье, родители отправили, чтобы присмотреть за старушкой, а он с ним увязался, засранец.

— Посредине учебной четверти? К бабушке? На электричке? — усомнилась Лелька.

— Подруга дорогая, родители бывают разные, и дети бывают разные. Не все в лицеях учатся, как у некоторых. Другим наплевать на середину учебной четверти, так же как на ее начало и конец. Тому парню уже девятнадцать. Бабка заболела, его и снарядили ей дрова колоть и воду носить. Ну и этот вслед за ним поехал. Романтика же. А то, что родители будут волноваться, он как-то не подумал. Вернее, искренне считал, что они не заметят его отсутствия. У него отец — дальнобойщик, мать сменами работает. Думал, что пару дней там проведет и вернется. А бабка прямо захирела у друга. Пришлось задержаться. И денег на обратный билет не было. А звонить уже боялся. Я ж говорю, засранец.

— Да уж. — Лелька представила, что бы было с ней, если бы ее Максим десять дней не давал о себе знать, и поежилась. От одной мысли об этом ее бросило в озноб. На ее непедагогичный взгляд, Максима Цветкова нужно было выпороть так, чтобы он еще десять дней не мог сидеть. Дабы неповадно было.

— Нашелся — и слава богу, — подытожила Инна. — Вообще, если честно, я считаю, что в ближайшее время никаких новых убийств не будет.

— Почему?

— Потому что он убивает по какой-то одному ему понятной схеме. Первый раз был один юноша. Миша Воронов. — Лелька чуть заметно вздрогнула. — Потом, спустя три года, новое убийство, сейчас два. В общем, теперь, по логике, опять перерыв должен быть.

— А если он маньяк? Какая у маньяка может быть логика?

— Больная. Но логика есть всегда, — убежденно сказала Инна. — Я тут решила через Ваньку Бунина проверить кое-что. Он, правда, на меня злится. Из-за того, что я его просила проверить, есть ли у жертв собаки. Он решил, что я что-то знаю, кинулся проверять, а потом оказалось, что кинолог твой вне подозрений. Ух, как он на меня орал! Так что, когда я его попросила еще одну версию проверить, он меня чуть не убил. Но я его знаю как облупленного, никуда не денется.

— Какую версию?

— Вот узнаю все, тогда расскажу. — Инна в последний раз облизала ложку и выскочила из-за стола. — Ладно, побежала я. Мы с Полянским решили сегодня в кино сходить. А у тебя какие планы на вечер? Может, с нами?

— Нет, у нас сегодня тренировка. — Лелька посмотрела на часы и почувствовала привычную волну радости от того, что до полюбившейся ей прогулки осталось меньше часа.

— М-м-м-м, вижу, сияешь в предвкушении встречи, — проницательно заметила Инна и увернулась от брошенного в нее кухонного полотенца. — Ладно, видная собачница. Не злись. Постигай азы кинологической службы. Авось тоже научишься команды выполнять. Сидеть, давать лапу, а главное — лежать.

— Зараза ты, Инка! — Лелька засмеялась, всерьез сердиться на Инну Полянскую было невозможно.

Перемыв после ухода подруги чашки и убрав посуду, она еще раз взглянула на часы и пошла утепляться перед прогулкой.

— Максим, — крикнула она наверх, — собирайся. На тренировку пора.

Мягкий желтый свет фонарей создавал причудливые узоры на снегу, по которым хотелось гадать, как по открытой книге.

— Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья, — почему-то вспомнила Лелька строчки любимого Пастернака. Она вообще была начитанной, несмотря на свое далеко не дворянское происхождение. Мама, мечтавшая стать учительницей, но волею скрещений судьбы бросившая филфак, всю жизнь бредила стихами, читая их маленькой дочке по поводу и без повода. Золотой, а особенно Серебряный век русской поэзии был для убежденной двоечницы Лельки не пустым звуком. Цветаева, Пастернак, Блок… Вот только Мандельштама мама не любила.

Пока она думала о стихах, разглядывая снег, в отдалении Цезарь послушно выполнял команды, которые давал ему гордый своими и собакиными успехами Максим. Дмитрий исправлял ошибки, давал советы, и все это время Лелька чувствовала на себе его небрежный, не пристальный, а какой-то «боковой» взгляд. Под этим взглядом ей становилось тепло, даже щеки раскраснелись не от мороза, а от чего-то другого, названия чему она дать боялась.