Фиалка Пратера

– Слушайте! Внезапно дом Рудольфа, его прибежище, рушится. Инфляция съедает средства, на которых построено его уютное существование, матери приходится мыть пороги. Юный принц-художник, со всем своим багажом прекрасных идей, вынужден столкнуться с жестокой реальностью. Роль, как это ни горько, становится жизнью, и больше его отношения с пролетариатом не романтичны. Правда ли он любит Тони? Значили ли хоть что-то его красивые речи? Если да, то пусть докажет. В противном случае…

– Да, все это замечательно…

– Эта басня, эта притча, – с садистским удовольствием напирал Бергманн, – особенно не нравится вам потому, что отражает ваш глубочайший страх, кошмар вашего класса. В Англии пока еще не было экономической катастрофы: фунт пошатнулся, но не рухнул. Инфляция только ждет английскую буржуазию, однако в глубине души вы знаете, что она грянет, как грянула в Германии. И вот тогда придется делать выбор…

– Какой еще выбор?

– У деклассированного интеллигента два пути. Если его любовь к Тони искренна, если он предан художественным традициям, великим либерально-революционным традициям девятнадцатого века, то поймет свое место. Он поймет, чью сторону принять, кто его настоящие друзья и враги. – Я встретился взглядом с Дороти – та смотрела в ответ непонимающе, ведь Бергманн, как всегда придя в возбуждение, говорил на немецком. – К несчастью, он не всегда делает выбор. Он вообще редко когда выбирает, не в силах оторваться от буржуазных грез матери, сладкого яда мечты. Ему хочется забиться назад в экономическое гнездышко утробы. Он ненавидит отцовскую революционную традицию, напоминающую о сыновнем долге. Притворная любовь к народу оказалась флиртом. И вот он решает прибиться к интеллигентам-нигилистам, богемным изгоям, которые ни во что не верят, разве что в собственное эго, и существуют только ради убийств, пыток, разрушений – лишь бы заставить всех страдать так же, как они…

– Иными словами, я – нацист, а вы – отец?

Мы оба рассмеялись.

– Я лишь пытаюсь анализировать, что куда ведет, – ответил Бергманн. – Хотя за вас мне бывает очень тревожно.

Бергманн тревожился не за меня одного, он тревожился за всю Англию.

Куда бы он ни направился, он всюду пристально наблюдал за тем, что звал значительным феноменом. Феноменом, как я вскоре выяснил, могло стать что угодно. Например, туман. Как и большинство жителей Центральной Европы, Бергманн свято верил в то, что это – наше обычное погодное явление. Мне было бы жаль его разочаровывать, и, как на счастье, зима на туманы не скупилась. Бергманн, видимо, решил, что они накрывают не только Лондон, но и весь остров, рождая в англичанах прочие нелицеприятные черты вроде замкнутости, ханжества, политической нерешительности, жеманства и отказа смотреть в лицо фактам.

– Туман создали сами англичане. Они питаются им, как этаким горьким супом, насыщаясь иллюзиями. Это их национальное платье, скрывающее невероятную наготу трущоб и скандально несправедливое собственничество. А еще это джунгли, в которых Джек-потрошитель вершит свой кровавый промысел, облаченный в элегантное пальто участника фондовой биржи.

Мы вместе осматривали достопримечательности. Бергманн показывал мне Лондон – тот Лондон, который он создал для себя в воображении, – мрачный, затейливый, зловещий городок из Диккенса, немых немецких фильмов, из Ведекинда[32] и Брехта[33]. Бергманн неизменно выступал гидом, а я досужим странником, и когда бы я ни спросил, куда мы идем, он отвечал: «Погодите» – или: «Скоро увидите». Частенько мне казалось, что он и сам не знает, куда мы движемся, пока мы не оказывались на месте.

Мы посетили Тауэр, где Бергманн рассказал мне об истории Англии, сравнив правление Тюдоров с режимом Гитлера. Он как данность воспринял то, что шекспировские пьесы написал Бэкон с целью политической пропаганды или что королева Елизавета была мужчиной. Он даже развил теорию о том, что Эссекса обезглавили за шантаж, мол, он грозил монарху раскрыть их гомосексуальную интрижку. Не без труда я вытащил Бергманна из Кровавой башни[34], где он вдохновился на зловещую реконструкцию убийства принцев[35], удивляя прочих посетителей: они-то видели коренастого, лохматого мужчину, по-немецки театральным шепотом молившего невидимого палача сохранить ему жизнь.

В зоопарке он сравнил бабуина, жирафа и верблюда с тремя нашими ведущими политиками и публично обвинил их в преступлениях. В Национальной галерее объяснил, ссылаясь на портреты Рембрандта, свою теорию съемочных ракурсов и освещения при крупном плане – да так громко и убедительно, что вокруг нас, забыв об экскурсоводе – немало раздраженном, – собралась толпа.